Через сердце - [68]

Пришел Аверьян, хотел сказать, чтобы полегче гладил.

Тут окрысился на него колдун:

— У-ди! Слово буду счас сказывать. В трубу тя вытянет.

Сам хлопотный такой, в поту весь, аж лоб блестит.

Отошел Аверьян. И слушал со страхом за загородкой, — худые слова бормотал колдун, выкликал нечистую силу:

— Зажгите у ей, запалите у ей белые груди, горячую кровь, черную максу и три жилы… не на нову, не на ветху, не на перекрой месяцу…

Тяжело было слово: делал остановы колдун и крякал по-гусиному на всю избу.

И крестился тогда Аверьян:

— Х-осподи!

А рядом в горнице за столом крестилась и ревела тихо Аверьянова баба, слыша жалостный плач Ксеньки. Булькал на столе самовар, пироги да шаньги выставлены были богато на угощенье Балясу.

Кричала Ксенька все шибче, визжала сорванным голосом, мучил больно колдун. Толкал глубоко под ребра, дергал, будто крючьем, мелкие, с репку, груди, больно давил занемевшие колена. И взвидела вдруг Ксенька над собой темное лицо старика, толкнулась со всех сил худыми руками и обеспамятела сразу.

Тогда слез с печки колдун, вытер рукавом мокрое лицо и сказал Аверьяну весело:

— Ну, зови меня чай пить.

За самоваром сказывал — тяжелая во Ксеньке была икота.

— Да какая злая! Я гоню и туды и сюды, скачет-скачет и сквозь кожу, будто шильем, так и колет, так и колет мне в персты. Во-от стерьва!

— Вышла ли? — со страхом спросила Аверьянова баба.

— Но-о! У меня да не выйдет! Я ее в сучок загнал, во как! Я Уляхе в Ряболе тоже в сучок вывел, полезла на печь — и слышит: будто в ногу ударило. Глядит — а на потолке дырка, икота-то, вишь, сучком выскочила. Во как!

И кивнул тут Аверьян бабе, чтобы вынесла с клети решето ячменю да масла ставок, что колдуну были заготовлены.

Тут в раму крепко забарабанили с улицы.

— Кто со Христом? — отскочила от окна Аверьянова баба.

— То я — председатель, — откликнулся снизу голос Василь Петровича. — Открой, слышь!

В щель окна просунулось из тьмы дуло ружья.

— Где тут у вас колдун сидит?

Замер на месте Баляс, как был с куском в зубах, так и остался сидеть.

— Что ты, батюшка! Ой-е-е! — замахалась Аверьянова баба, залилась тонко.

— Да не вой ты, баба! За делом я! — сказал председатель. — Вот на зверя надо идти, — пускай, что ли, колдун ружье мне наговорит.

— Это можно! — подбежал к окну Баляс. — Дай-кось сюда!

Взял Баляс ружье, отошел в угол, пошептал, поплевал на затвор.

— Бери, парень, бери! Хорошая там сидит пуля, беспромашная. Эта не свернет, не кривульнет, разом зверю в лоб угодишь.

— Вот спасибо, — взял ружье председатель, — ай да спасибо! Сколько тебе за труды?

— А ничего не беру! За почтенье тебе, председатель, задаром.

— Ну, какое там почтенье! Бери вот!

— Нету, не возьму.

— Да бери, говорю!

Протянул Баляс за окно руку и отдернул сразу, будто обжегся: ткнул ему в горсть председатель холодное железо нагана. Захохотал и пошел прочь.

— Ах ты шкура собачья, поганая! — дул себе в персты Баляс. — Вот ты что выдумал!

Схватился в ярости за подоконник, долго плевался в ночную темь:

— Тьфу-у! Чтоб тебе ни день дневать, ни час насовать, ни ночь ночевать! Да как бы тебе не пришла эта пуля наобратно в поганый лоб. Вот шку-ура! Тьфу-у!..

Едва отошел старик, за полночь только уходился, свалил его добрый Аверьянов самогон.

Собрал за день Баляс немало добра, едва наутро мужик дюжий дотащил к лодке шуньгинские подарки.

Вышел народ проводить колдуна, шел он к берегу на пьяных ногах, едва и в лодку сел. Не сам сел — усадили, склали гостинцы, веселко в руки дали и с берега отпихнули.

И завопила Шуньга вослед:

— Щастлива те поветерь! Гости, дедушко!

Сбил колдун меховую шапку, закивал плешивой головой:

— Ваши гости, ваши гости!

Доволен был, хорошо провожали, с почетом. Стояли еще долго бабы на высоком угоре, ветер парусом надувал их широкие подолы, и слышал колдун бабьи тонкие голоса, как песню:

— Го-сти-и!

На середке Гледуни был, несло шибко колдунову лодку, а все кивал и под нос себе приговаривал:

— Буду ужо, буду!

IX

У Крутого падуна Василь Петрович вышел поутру из тайболы, сел на большой синий камень и закрутил цигарку с палец. Смотрел в падун.

Гледунь, выбежавшая из-за мыска, идет пока спокойно, потом скоро быстреет и вьет воронки перед спадом на камни, будто страшится, не повернуть ли.

С горки хорошо видать эти камни. Они под водой, как двенадцать страшных голов, машут зелеными лохмами тины по быстрине. И Гледунь, вся взбелев, делит сразу свой бег на острые полосы и несется прямо на Старика. Стариком люди зовут черный кремневый обломок, вставший над рекой узким, угрюмым лбом. Ударив в лоб, Гледунь распластывает воду надвое и падает в порожек и дальше бежит вся в пене и в злых вихорьках волн, пляшущих далече. Шумит Крутой падун, как ходовая мельница, и в день и в ночь, и несет на берег с него холодный мокрый ветер.

Только у берега, в узком месте, как бы тайком проскакивает Гледунь мимо, быстрым ходом. Только тут и можно пройти лодкой, и то гляди, ровняй веслом крепче, а то понесет к Старику — о каменный лоб.

Думалось Василь Петровичу: хорошо бы на Старика с берега закинуть железный вал с колесами, вроде мельницы… Загребали бы воду, вертела бы колеса сила вечная. Машину приспосабливай какую хошь, от вала-то только шестеренку приладить.