Через сердце - [27]

«Как глупо, бестактно! — нарастало в нем неодолимое раздражение. — Подрался с солдатом, фу!..»

Холодный ветер начисто переметал аллею, стайками гнал серые листья в канавку. Казалось — то лавой рассыпавшаяся конница бешено пролетает гладкий и ровный рельеф, чтобы укрыться в низине.

И чисто выметенная аллея стала светлой и пустой, как подзорная труба. В конце ее четко теперь виден двурогий серый костел.

Начштаба любил там сидеть в одиночестве. Там выглядывает из ниши маленькая мадонна с лукавой улыбкой польской паненки на мраморном личике. И над ней вьется голубое покрывало с золотой латинской вязью: «Ave, Maria, gratia plena» — чистый, светлый язык мертвых.

«Анна, Самара, девять, десять», — вспоминает начштаба ключ своей тайнописи, оставшейся навсегда без ответа.

В только что полученной сводке прочел начштаба на мгновение остановившую его сердце весть: тот, кому писал он глухими ночами длинные, убеждающие письма, упал с подножки своего вагона прямо в разъяренную солдатскую толпу — пуля революционного матроса пронзила ему горло.

«Анна, Самара, девять, десять» — язык мертвых. Что же теперь делать? Куда идти?.. «Одна за другой затмеваются звезды…»

— Так как же, Яков Сильвестрович? — заговорил просительно генерал. — Под суд его, а? Ведь этот негодяй срывал на мне погоны, видите? — Он жалобно помахал опавшим крылышком золотого оплечья. — А? Яков Сильвестрович?

— Знаете, не выйдет! — резко щелкнул каблуками начштаба. — Прочтите вот тут.

И твердо зашагал в свою комнату.

Притихший генерал с недоумением взял серую, еще сырую от клея бумажку, поднес к глазам очки, не расправляя оглобелек, и стал медленно вчитываться в тусклые строки телеграфной ленты.

XIII

В штабе видели этот необычно ранний съезд верховых к комитету и тревожились: в глубоких окнах барского дома то и дело мелькали беспокойные лица. И даже генерал не вышел в обычный час гулять в парк.

Мариша явился в комитет точно к назначенному часу. Он несмело прошел через переполненную солдатами кухню и остановился перед столом председателя.

Семенов пил чай, опуская усы в глубокую жестяную кружку. Перед ним на лавке стоял его кованый сундучок. Изнутри на откинутой крышке были наклеены картина «Переход русских войск через р. Неман», групповая солдатская фотография и вокруг зеркальца открытки с улыбающимися красотками. Вынимающаяся верхняя часть сундучка была домовито разгорожена на маленькие закрома с выдвижными крышками. На крышках было вырезано: «Соль», «Сахар», «Чай», «Табак» и даже — «Письменный прибор». Такие сундуки видел Мариша у старых фельдфебелей и кадровиков унтер-офицеров — в серой казарменной жизни они заменяли им уют давно утраченной домашности.

К председателю один за другим подходили прибывшие с фронта делегаты, знакомо тянули через стол руку, и происходил тут короткий, больше бровями и невнятным движением пальцев, разговор:

— Товарищу Семенову!

— Здравья желаю!

— Значит… того-этого?

— У-гу!

Семенов макал ржаной коркой в отделеньице с солью, отщелкивал зубами кусочек сахару и снова опускал усы в кружку. А глаза его зорко оглядывали прибывающих, и уши ловили обрывки разговоров.

Мариша подал свое удостоверение. В нем туманно указано было, что «состоящий при канцелярии штаба вольноопределяющийся Мариев направляется для присутствования при всех имеющих быть переговорах с противником». Никто из офицеров не захотел подписать это удостоверение, подмахнул его за штабного адъютанта старший писарь.

Семенов, не отрываясь от кружки, долго вчитывался в эту бумажку и одобрительно кивнул:

— Садись, вольнопер.

Он смачно обсосал усы, задвинул крышки всех закромов в сундучке и крикнул писарьку:

— Все, что ли?

Не было эсеровской четверицы. Где-то на задворках сарая эта фракция определяла свое отношение к текущему моменту.

— Просили обождать, — сказал писарь.

И еще: подозрительно пропал Левка Беркович с двумя единомышленниками из команды связи.

— К чертям! — поднялся председатель. — И без них начнем. Все одно наша берет.

Он сел на кровать Степы и тихо пошептался.

— Сейчас начнем, — выглянул в кухню писарек. — Зовите всех.

И когда уселись на тесно сдвинутых скамейках делегаты, Семенов начал:

— Товарищи окопники! Одно есть дело, над которым нам не надо долго думать. Это дело в том: пора или нет кончать войну. Это дело наше, солдатское, и мы его должны решать сами, без всяких там фракций. У нас тут одна фракция: окопная. Я предлагаю наш чрезвычайный съезд считать открытым.

— Правильно! — захлопали дружно солдаты, сдвигаясь ближе к столу.

Подоспевшая эсеровская фракция с шумом ввалилась на кухню.

— Прошу слова, — на ходу вытягивал руку предводитель фракции, аккуратный красивый солдатик с золотым хохолком. На чванно выпяченной грудке его болтались три «георгия».

— Какого еще вам слова? — нахмурился сразу председатель.

— Прошу слова к порядку дня.

Семенов наклонил ухо к Степе и сказал неприязненно:

— Порядок дня всем известен, нечего сбивать собрание.

Солдатик с «георгиями» вышел вперед, подчеркнул что-то карандашом в записной книжке и торопливо выговорил:

— По основному вопросу о заключении мира наша фракция требует содоклада.