Черепаха Тарази - [57]

Но Бессазу показалось, что ничего страшного с ним не произошло, день-два — и все пройдет, не стоит даже говорить о своей болезни старосте. Участливый старик пожелает осмотреть его спину, и Бессазу придется признаться, что у него нарост еще с детства, нечто вроде выглянувшего наполовину хвоста.

Конечно, все это можно смягчить шуткой, вспомнив даже выражение отца о «хвостатом мальчике», но неизвестно, как все это воспримет имам с точки зрения веры в божественное? Не сочтет ли это карой?

«И каково будет потом мне, хвостатому судье, перед ним? — ужаснулся Бессаз. — Видно по всему, большой хитрец этот староста. Ловко подменил Фарруха прикованным, чтобы обмануть деревню. А я болтал с ним о гашише, трубке курильщика и прочей ерунде, смеясь над богом мушриков… А сейчас он… вон опять слышен звон… Или я схожу с ума?» — так думал понемногу обо всем Бессаз, боясь от страха даже пошевелиться в постели.

Мелькало у него воспаленно, горячечно в уме — стоит ему шевельнуть сейчас рукой, как на него тут же набросят цепи…

Бессаз еле дождался рассвета, и тут, едва заворковала ранняя горлинка, напряжение и страх как рукой сняло. И он твердо решил, не беспокоя старосту, бесшумно выйти из дома, чтобы посмотреть хотя бы издали — на месте ли прикованный — и, успокоившись, еще до завтрака вернуться домой.

В нем было столько решимости и столько желания посмеяться над собственными ночными страхами, что почти не чувствовал он боли в спине, когда шагал к холму.

Странно, никто из тех, кто, наверное, завтракал сейчас в своих соляных мешках, ни словом не обмолвились, услышав его шаги на крыше. Только, кажется, еще какой-то ребенок проявил к нему любопытство, сказал, картавя: «Слышишь, кот крадется… мышка всегда виновата…» И сердитый женский голос прервал ребенка: «Ешь! Нечего прислушиваться! Тебе какое дело хвостатый кот или с отрубленным… Он уже никого не интересует. Сказал свое…»

Бессаз делал вид, что все эти разговоры о коте не имеют к нему отношения, хотя где-то задним умом понимал, что не зря, услышав его шаги, перешли мушрики на иносказательный язык, давая, видимо, понять, что, хотя и прямо не говорят о нем и перестали им интересоваться с того момента, как Бессаз объявил об окончании расследования, все же забыть о нем сразу не могут, потому-то и говорят отвлеченно.

Пройдя дальше по нескольким крышам, он вдруг услышал удивительно знакомый голос и, не поверив, вздрогнул. И чтобы не отвлекать своими шагами рассказчика, лег на крышу, прижав ухо к тонкому слою камыша, покрытому соляной коркой, и слушал, все еще не веря, что говорит Фаррух — спокойным, даже чуть ленивым тоном человека, который чувствует свое превосходство перед слушателями. Неужели? Неужели те, кто, по словам старосты, приняли прикованного за Фарруха-конокрада и остались довольны наказанием имама, опять пустили его к себе, в круг, согреваемый со всех сторон теплом соляных стен?

— Это был Искандар Зуль-Карнайн [36], - рассказывал Фаррух. — И наши предки — люди бедные, которые ничем не владели, — очень удивили его. Они рыли могилы у ворот своих домов, сметали с них пыль и часто ходили к могилам, чтобы поклоняться духам умерших. Собирали траву и коренья, не желая другой пищи… Искандар прислал к царю наших предков своего эмира, призывая его к себе. Но царь наш знайте же, мой отец вычитал в свитках и книгах — и был этот прикованный! — сказал: «Мне нет до него дела!» Тогда Искандар сам смиренно пришел к нему, чтобы спросить: «Как же вы живете? На чем держитесь? Нет у вас ни золота, ни других благ мира». — «Благами мира еще никто не насыщался», — ответил наш прикованный. «Тогда почему вы роете могилы у ваших ворот?» — «Чтобы они всегда были перед глазами и мы могли бы, вспоминая все время о смерти, не забывать о жизни будущей». — «Почему вы едите траву?» — спросил Искандар. «Потому что мы не хотим делать наши желудки могилами дня червей, ведь сладость кушанья не проходит дальше горла». Затем наш царь, прикованный, вынул череп, положил его перед Искандером и сказал: «О Зуль-Карнайн, знаешь ли ты, чей это череп?» — «Нет». — «Этот череп принадлежал царю, который обижал своих подданных — и слабых, и сирот — и все свое время отдавал накоплению суетных благ мира… И вот голова этого царя…» Потом наш прикованный протянул руку и положил перед Искандером другой череп: «Знаешь ли ты, кто это?» — «Нет». — «Этот был из справедливых царей, заботился о жителях страны. И вот его череп, хотя И из райского сада». И прикованный царь наш положил руку на голову Зуль-Карнайна и сказал: «Посмотреть бы, который из этих голов ты будешь!» Заплакал Искандар и прижал царя к груди: «Хочешь, будешь моим везиром?» — «Не бывать, не бывать!» — воскликнул наш царь прикованный. «Почему?» — «Потому что все твари тебе враги из-за денег и власти, и все они истинные мои друзья из-за моей неприхотливости и бедности. Я удовлетворяюсь малым, мне достаточно этого». Искандар прижал нашего царя к груди, и поцеловал его между глаз, и ушел…

Бессаз еле дослушал все это, удивляясь не самой истории (не знал он, что всякого рода байки рассказывают мушрики не вечерами, на сон грядущий, а на заре, перед выходом из дома), а тому, что слышит голос Фарруха, который, казалось, уже давно блуждал на той плоскости земли, называемой «Барса-кельмес». Приступ сильной боли не дал ему сразу подняться, чтобы поскорее возвратиться в дом. Он даже забыл, зачем спозаранку поднялся сюда, хотелось одного — лечь опять в постель.