Черепаха Тарази - [59]

— Пока отец выясняет, кто там смеялся, поговорим о Фаррухе, — игриво сказал Бессаз и заметил, как она вздрогнула и сделала невольный защитный жест, умоляя не начинать этого разговора. — Что вас взволновало? — язвительно пробормотал Бессаз и сжал ей руку, как бы желая применить силу.

— Что вы хотите узнать? — вызывающе сомкнула она тонкие губы, отчего лицо ее сделалось злым.

— Вас что-то с ним связывало?

— Нет, это людские пересуды. Он добивался моей руки, пользуясь тем, что вокруг нет ни одного достойного мужчины…

— Ах, вон оно что?! — Бессаз призадумался и даже прикусил кончик пальца. — Хам, пользуясь обстоятельством, старался что-то выгадать для себя! — Бессаз готов был вскочить и, заложив руки за спину, ходить взад-вперед по комнате в негодовании, но испугался приступа и остался лежать в постели.

«А что, если я накажу ее отца, оставив его в полном одиночестве? За столь предательское, коварное поведение», — подумал Бессаз и неожиданно предложил Майре, глядевшей на него пристально:

— Хотите, я увезу вас в город? Здесь вы зачахнете. Словом, что вас уговаривать?..

— А чем я там буду заниматься? — с готовностью откликнулась она, но отдернула свою руку.

— Трудно сказать заранее… Но хуже не будет.

Она сделала вид, что мучительно думает и уже склоняется, но вдруг сказала со всей страстью любящей дочери:

— Больной отец… Я не могу его оставить…

— Ничего, ничего. Вам надо думать и о себе. Женщины быстро вянут…

Она поправила волосы, как бы желая еще больше приглянуться Бессазу, но в задумчивости села ровно и прямо, положив руки на колени, словно Бессаз хотел навсегда унести с собой в памяти ее прелестный силуэт.

— Впрочем, я могу приехать за вами и после. — Бессаз залпом выпил молоко, давая понять, что так они и порешили.

А шумный и возбужденный староста ворвался в комнату и снова подбежал к окну, мельком бросив взгляд на Майру.

— Ясно, откуда идет шум, похожий на смех. Видите, вон на дереве висит кусок коры… от порыва ветра так гнется, будто хохочет.

— Я это тоже заметил, — сказал Бессаз, но, желая хоть чем-то досадить старику — лживому, коварному, добавил: — Хотя, впрочем… У вас тут все не как в нормальных деревнях. Ветер разгонится издалека, по гладкому песку, мчится, думаешь — сейчас все повалит буран… Ан — нет! Пшик, скрип — и вся его сила! Или, скажем, тот же Фаррух… Лежишь, думаешь, где он сейчас, бедолага, небось уже совсем высох от жажды в песках «Барса-кельме-са» и остался торчать лишь его голый скелет, на котором сидит в задумчивости коршун… Нет! Он преспокойно завтракает у себя дома и рассказывает всякие небылицы…

Старик слегка смутился, услышав о Фаррухе, — и только. И чтобы ответить поубедительнее, начал не с прямого ответа, а как бы пожурил Бессаза:

— Зря, зря вы на рассвете вышли легко одетым… Я хотел окликнуть вас, но не успел… Молодые совсем не берегут свое здоровье. И поверьте моему опыту: простуда — это далеко не безобидная болезнь…

Чтобы прервать его назидательный тон, в котором сквозило притворство, Бессаз сказал:

— Фаррух рассказывал о Зуль-Карнайне и прикованном…

— Это не Фаррух, — мягко улыбнулся старик. — Уверяю вас… Не могу с точностью сказать, сидит ли сейчас на его черепе коршун, как вы красочно обрисовали картину… Но смею вас заверить, что это был Дурды… чревовещатель… Он подражает не только голосам птиц, завыванию волка, но может точь-в-точь копировать голоса людей, особенно мертвых…

— Отчего же мертвых? Что за болезненное пристрастие у вашего певца?! — подозрительно глянув на старика, усмехнулся Бессаз.

— Это не болезненное… Это просто часть жизни мушриков. Они не представляют себе, что мертвые удалились от них и больше никогда не вернутся. Им кажется, что мертвые вместе с ними. И когда им хочется послушать кого-нибудь из мертвых, чревовещатель Дурды рассказывает его голосом… Сегодня им, должно быть, приснился Фаррух, и, проснувшись, они сразу же позвали к себе в круг Дурды…

— Возможно, — недоверчиво изрек Бессаз. — Но ведь сам рассказ? Разве он вяжется с умонастроением конокрада и пьяницы Фарруха? Будто бы Искандар желает сделать прикованного своим везиром, обещая ему богатство и почет. Но тот отказывается от суетных благ этого мира. Желает все время питаться лишь верблюжьей колючкой и кореньями и, оставаясь бедным, не вызывать ни в ком зависти и злобы… Но, простите, это ведь идеал нашей веры — кротость, неприхотливость, желание не гневить никого… И при чем здесь мушрик Фаррух? Все это рассказывалось в таком духе, будто Фаррух — уже давно истинный мусульманин… хотя, с другой стороны, делать из прикованного бога мушриков — праведного, святого отшельника — тоже кощунство…

Старик улыбнулся так, будто на все вопросы Бессаза давно имел готовые ответы, обдумывал их годами и теперь с готовностью опровергал его сомнения.

— Да, вы правы, в их суждениях много путаницы, — сказал староста. — Но все это оттого, что они блуждают, ищут истину… А о Фаррухе я уже вам как-то говорил, что он больше склоняется в сторону нашей веры, и вполне логично, что чревовещатель рассказывал его устами о некоторых догматах ислама… И прикованный, естественно, должен выглядеть в этой истории чуть ли не святым ислама — ведь говорит-то о нем Фаррух… Впрочем, они знают десятки вариантов истории встречи Зуль-Карнайна с прикованным. В одном рассказе все наоборот, Зуль-Карнайн — наш святой, а прикованный непоколебимый мушрик. Зуль-Карнайн уходит побежденный его доводами. В другом рассказе — оба мученики, и здесь они, естественно, говорят в один голос и в конце уходят, обнявшись, чтобы сразиться с воинами нашей веры… Словом, смысл истории встречи Зуль-Карнайна с прикованным меняется в зависимости от того, чьим голосом говорит сегодня чревовещатель… Простите, я, кажется, утомил вас… Отдыхайте, пожалуйста… Ведь впереди нас ждет охота на тигров, — закончил старик и, резко повернувшись, вышел.