Череп со стрелой - [55]

Меркурий заглянул в глаза Афанасию, точно желая получше отпечататься в памяти следящего эля.

– Белдо тебе. Наплел. Все это, – произнес он утвердительно, точно лукавый старичок оставил в зрачках у Афанасия визитную карточку.

– Белдо, – подтвердил Афанасий.

– Чушь. Ничего эль. Не видит. Он тупая личинка. Пожирает ее разум и силы. И с каждым днем становится. Сильнее. Если хочешь спасти девушку, ныряй. И не бойся его. Он сам. Тебя. Боится.

– Кто меня боится? Эль? – не поверил Афанасий.

– Они все боятся. Кто не боится. Тот не пугает. Иди – и ныряй! – отрезал Меркурий.

И это был практически единственный случай за всю историю ШНыра, когда Меркурий Сергеевич произнес что-либо с восклицательной интонацией. А в следующую секунду Афанасия развернули за плечи и легонько подтолкнули к пегасне.

И Афанасий пошел. Поначалу он был преисполнен мужества, но чем дальше отходил от Меркурия, тем меньше оставалось в нем решимости. Теперь ему казалось, что он непременно залипнет в болоте, Меркурий – старый маньяк и все на свете идиотизм. И зачем он разоткровенничался? И перед кем? Присохшая ватка на усах – ха! Герой! Сам пускай ныряет!

Афанасий стал оборачиваться, собираясь сердито взглянуть в спину Меркурию, но встречная ветка дала ему подзатыльник, сбив с него шапку. Афанасий от злости сломал ее. Ветка была уже гибкая, наполненная силой весенней жизни, с зеленым ободком на сломе и набухшими почками. Афанасий смотрел на нее, жалобно повисшую на полоске коры, и кусал губы.

Синяя закладка, которую давно уже ждали от него, предназначалась для парня, уже много месяцев боявшегося выходить из дома. Отправляясь утром в университет (он учился на третьем курсе тишайшего философского факультета), он до боли сжимал в ладони газовый баллончик и бесконечно прокручивал в голове отработанный на мешке прямой правой. Мешок висел в коридоре, всем мешал и, когда его задевали, обидчиво отплевывался опилками.

Бедняга довел себя до запущенного психоза. Он ненавидел и боялся всех подряд. Консьержку, которая не могла его запомнить, хотя он жил в подъезде с десяти лет. Контролера в троллейбусе, который мог проверить у него проездной. С проездным все было в порядке – но мало ли что придет в голову человеку, избравшему сомнительную профессию, связанную с проверкой чужих билетов? Недоученному философу мерещилось, что каждый идущий ему навстречу мужчина набросит ему на шею удавку, а всякая шумная компания собралась с единственной целью: избить третьекурсника, который недавно в работе по Канту сделал смелое допущение, что Кант читал Платона в неудачном немецком переводе.

«А вот плевать мне на тебя! Все равно ведь не найду! Никогда синюю с первого раза не нашныришь!» – подумал Афанасий и удивленно остановился.

По этой проскочившей у него мысли «не найду!» он определил, что уже переступил свой страх, и это преисполнило его радостью.

* * *

Афанасий должен был нырять на Белом Танце. Широкогрудый и мощный мерин в нырках был безотказен, а в полете настолько плавен, что на нем можно было дремать как на диване. Его огромные крылья красотой уступали лишь крыльям Икара. Да-да, единственное крыло Икара было так прекрасно, что многие забывали, что второго у него нет, и признавали превосходство крыльев Икара над крыльями остальных пегов.

Но, увы, сам Белый Танец совершенства своих крыльев не ценил и полетами интересовался мало. В жизни у него была одна ценность – еда. И как все без исключения люди (и животные), имеющие одну ценность или один дар, Белый Танец достиг в направлении этой ценности исключительных высот. Сочетая в себе несочетаемое, он являлся одновременно и гурманом, и обжорой. Получив утреннюю порцию сена, Танец зарывался в него мордой и бесконечно долго обонял. Ну просто жеманная барышня, которой подарили цветочек. Затем – не менее долго – выбирал губами отдельные травинки и жевал их медленно, с чувством, с толком, с расстановкой.

По мере того как первые травинки достигали желудка, у Белого Танца пробуждался зверский аппетит, и обжора в нем настолько побеждал гурмана, что остаток корма он проглатывал в один момент и начинал просовывать морду в проход и попрошайничать. В такие минуты он был способен сожрать все что угодно, даже кепку или промасленную тряпку, выдернутую из кармана у Кузепыча, а однажды сожрал живого воробья. Это произошло так неожиданно, что никто ничего не понял и только Макс клялся, что не врет, и показывал перья. Ему не верили, но Макс орал с такой убежденностью и так размахивал ручищами, что это сочли правдой, потому что иначе он сокрушил бы пегасню.

В пегасне Афанасий сразу направился к деннику Белого Танца. Тот внимательно посмотрел на его пустые руки и решил Афанасию не радоваться. А то еще порадуешься забесплатно и в следующий раз сухари с сахаром только во сне увидишь.

– Умный! Главное в жизни что? Хавчик! – одобрил Макар, чистивший свою светло-серую кобылку Грозу.

Макар чистил Грозу так часто и достигал такого невероятного результата, что шутили, будто после его чистки муха, пробежав по спине кобылки, оставит жирный след от лапок. Как-то он даже к крыльям полез со скребком, за что получил от Меркурия нагоняй. Летные перья молодых, едва вставших на крыло пегов повредить очень просто. Максимум, что разрешено, – протирать их теплой водой и губкой. Да и то без усердия.