— Чего молчишь? — усмехнулась Фроська. — Торопился, лошадь было не загнал, а теперь язык отнялся. Ну, спрашивай.
— А! — Вахрамеев в отчаянии махнул рукой: чего спрашивать-то? И так всё ясно. Он слишком хорошо знал её, чтобы не задавать бесполезных вопросов, не уговаривать, не умолять: то, что она решила, то будет только так и не иначе. А она, конечно же, решила…
— Рассчиталась на стройке?
— Не. На что мне расчёт? Деньги получила — позавчера получка была.
— Где тебя искать-то?
— А нигде. Считай, что меня нет.
— Может, напишешь?
— Нет. Я же сказала: нету меня.
На перевале остановились. Фроська сдёрнула платок, подставив ветру разгорячённое лицо. Упала на спину, упруго вздрагивая, тяжёлая тугая коса.
— В лётчики ухожу, Коля. Светлана звала, вот и адресок у меня тут, в сумочке. Учиться буду, в мотористы сперва пойду. А уж потом — в небо махну. Ты, поди, не веришь?
— Верю… — сумрачно вздохнул Вахрамеев. Уж он-то знал: задумает — сделает. Не девка — веретено кедровое.
— Ты, Коля, не серчай и плохо про меня не думай. Для нас обоих так нужно, ты это пойми. Ступай домой, у тебя жена, дочка… А я половинками жить не умею и не хочу. По мне — либо всё подавай с горкой и присыпкой, либо — не надо ничего. Обойдусь, проживу.
Ни слёз не было, ни вздохов — только короткий прощальный поцелуи. Сухим, горьким показался он на калёном ветру…
Её лёгкая фигура уже скрылась за поворотом, а Вахрамеев всё так же изумлённо и растерянно оглядывал окрестный листвяжник, кое-где забрызганный первой желтизной, будто старался навсегда запомнить это пустынное место, где так внезапно резко повернула его судьба, начисто оборвав вчерашние радости и надежды…
А слева внизу его ждала Черемша — неугомонная, прилипчивая, сварливая и добрая, полная людской суетности и припрятанных подвохов. Ленивая по утрам, буйная по праздникам, песенная и ласковая тёплыми летними вечерами. Она даже не звала его, уверенная в том, что он, Кольша Вахрамеев, от роду и до самой смерти принадлежит только ей и что дальние дороги для него заказаны навсегда. Она просто ждала.
Он обернулся, равнодушным взглядом окинул пёстрые ряды крыш и вдруг уловил какую-то перемену в давно привычном пейзаже: что-то, вроде бы, сместилось или добавилось лишнее?
Радостно вздрогнул, сообразив в чём новизна: пустое раньше Заречье жило муравьиной суетой. От самого моста и до Касьянова луга пестрели бабьи сарафаны и мужские рубахи, несколько телег вытянулось вдоль будущей улицы, а с краю, неподалёку от лесопилки, синими хлопьями дыма поплёвывал гусеничный трактор. Зашевелилась Черемша, тронулась Кержацкая Падь! Вахрамеев представил прямую будущую улицу и подумал, что она развернётся в строгом створе с самой плотиной, словно рождённое ею продолжение, вечный живительный корень, уходящий в зелёное буйство тайги…
Будут шуметь ветры, падать и таять снега, придут тяжкие дни лихолетья, но люди окажутся сильными, выстоят и выдержат всё, потому что загодя копили годами силу, спрессовывая её в гранёных глыбах таёжных скал. Они думали о будущем и оставили этот след в завтрашний день.
