Черемша - [98]

Утром, при первом солнце, пошла парить тайга… Голубые, сиреневые, лазоревые столбы поползли вверх, стоймя, торчком подымаясь к небу, высасывая влагу из набухших пихтачей и осинников. Заискрилась, замельтешила брызгами Черемша, будто выдра, отряхивающая на берегу влажную шкуру.

В сельсовет пришёл Устин-углежог и сказал, что ему осточертело прокисать в этой зачуханной Кержацкой Пади — пущай нарезают пап и выделяют участок для дома на Новозаречной улице, он будет сегодня же завозить камень для фундамента.

От углежога пахло свежей гарью, как от головешки, только что залитой водой. Вахрамеев ему сказал:

— Один начинать будешь, стало быть…

— Почто один? — насупился Устин. — Егорка Савушкин уже застолбил. Да со мной ещё два артельщика-углежога тоже порешили. Однако, скоро подойдут. А ты, брат, готовь бумаги на всех, на всю улицу.

— Это зачем же? — не понял Вахрамеев.

— А затем, что нонче в день всю улицу застолбят, попомни моё слово, — ухмыляясь, Устин поковырял пальцем в заросшем ухе. — Кержаки — подражательный народ. Ты ему только протори стёжки — враз толпой кинутся. Каждый боится: как бы не обидели, не обошли — вот оно что. Понял, председатель?

— Сомневаюсь… — покачал головой Вахрамеев.

— Может, на четверть ударим? — углежог протянул ладонь, чёрную и широкую, как печной совок.

Вахрамеев отступил, отшутился, дескать, дело не в споре, а в истине, в справедливости. Он ведь не о себе думает, а о людях. Вон зима на носу, и ежели решаться на переселение, то именно сейчас — потом поздно будет. Ну, а насчёт того, чтобы поставить четверть, он никогда не против — была бы веская причина.

— Правильно говоришь, — одобрительно прогудел углежог. — Вот мы тебя за это и уважаем: за людей болеешь. Ты, поди, думаешь, мы не понимаем, куда нас, кержаков, Советская власть зовёт? Всё понимаем. Тольки таких крепких мужиков, как Савватей, с ходу не обойдёшь, на мякине не объедешь. А они народ в кулаке держат. Ну, да и мы не лыком шиты — тоже кое-чего могем. Так что готовь ордера на переселение, верно говорю.

Дядька Устин непривычно расшевелился от такой длинной речи, хотел было напиться, но, повертев в руках хрупкий стакан, отчего-то не стал в него наливать — поставил обратно на стол.

— Болтают, будто плотину хотели взорвать. Ай брешут?

— Пытались, — сказал Вахрамеев. — Да не вышло.

— От варнаки, язви их в душу! Говорят, ты их споймал, да ишо Гошка Полторанин? Верно?

— Было дело.

— Ит ты! — углежог изумлённо помотал лохматой головой. — А я того Гошку маненько, стало быть, причесал на троицу… Он ведь Гошка шебутной. А так ничего парень. Нашенский, кержацкий. Ну, дак я побег, давай свою бумажку.

Вахрамеев проводил его во двор и там у крыльца встретил ещё двух углежогов-кержаков из Устиновой артели. Эти вели себя деловито и собранно, никаких вопросов не задавали, видать, всё у них уже было обдумано, определено, да и торопились — их на улице ждала грузовая телега-бричка.

После выданных трёх ордеров Вахрамеев в приподнятом настроении осанисто расположился за председательским столом и, покуривая, поглядывая через окно во двор, стал ждать: кто там следующий? Однако прошло полчаса, а народ явно валом не валил, похоже — Устиново пророчество было замешано на обыкновенном бахвальстве.

Вдруг углядев что-то вдали, на склоне Берёзового седла, председатель вскочил, схватил со стола ведомость с ордерами, на ходу бросил бумажки перед носом изумлённой паспортистки и выбежал во двор. Отцепив, от коновязи повод, махнул в седло, галопом погнал мерина.

Дорога по крутому склону виляла петлями: от одного дальнего лога — к другому, будто впопыхах брошенная нераспрямленная верёвка. А тот, кого догонял Вахрамеев, шёл прямой тропкой, срезая углы-повороты.

Они встретились уже у самого перевала, где в редком низкорослом листвяжнике тропа снова выходила на дорогу — присаживая каблуками Гнедка, Вахрамеев сумел-таки на последней петле опередить и первым выскочить к седловине.

Она была в том же стареньком сером платье, в каком он встретил её первый раз — ещё тогда, в Авдотьиной пустыни. За спиной — дорожная торба, а в руке — модная красная сумочка, которую она зачем-то купила несколько дней назад (может, уже тогда собиралась уходить?) Именно эту сумочку он сразу увидал из окна сельсовета: будто запоздалый цветок марьина коренья вспыхнул на склоне горы.

Монашка с мамзельской сумочкой. Чудная девка…

Появлению Вахрамеева она не удивилась: видела, как он гнал лошадь по серпантину, как мелькала в пихтачах его выгоревшая гимнастёрка.

— Шальной ты, Коля. Гляди-ка — коня запарил.

Вахрамеев ничего не сказал, спрыгнул на землю, пошёл рядом, тяжело переводя дыхание, словно не на лошади, а пешей рысью сам отмахал эти несколько километров.

Он шёл и с каждым шагом ощущал нараставшее холодное жжение в груди — как в детстве, когда однажды наглотался сосулек и полдня стыл, маялся горлом перед тем, как надолго до беспамятства заболеть. Как и тогда, медленно мерк свет в глазах, утрачивая краски и чёткость — унылым, серым, плоским становилось всё окружающее.

Тряхнул головой, взглянул вверх и понял: лёгкая одинокая тучка задёрнула солнце. Невесело подумал: может, и у него будет так же — ненадолго, временно?