Черемша - [80]

И когда он неожиданно вынырнул из-за листвяжника — чёрный, громоздкий, окружённый дьявольским свистом — черемшанцы на лугу обомлели, девки завизжали и попадали на землю, кое-кто из парней деранул по кустам.

Крыластым чудовищем аэроплан промелькнул у всех на глазах, ударился колёсами, подпрыгнул, с визгом разметал встречную копёнку и в самом конце луга, налетев на пенёк, с треском перевернулся. Хвост его оказался задранным в небо, будто зловещий перст указующий.

Это произошло как раз на Фроськиной сенокосной делянке. Услыхав нарастающий свист, Фроська оглянулась, обмерла да так и рухнула коленками на колючую стерню — даже перекреститься не успела.

Впрочем, тут же сообразила: кажись, аэроплан (она их на картинках видела, в киножурнале показывали). Сразу после треска запахло смрадно, пугающе-остро, будто молния в дерево ударила.

Отбросив грабли, она побежала в сторону, к лесной опушке, однако остановилась, вспомнив, что во время удара из аэроплана вылетело нечто тёмное, похожее на распластанное человеческое тело.

С опаской обогнула опрокинутую машину, бросилась в приречные заросли таволожника: вроде туда улетело. Услыхала стон и уж тут начала продираться через кусты напролом, не думая о сучьях, не чувствуя колючек босыми ногами.

Лётчик лежал ничком, этаким маленьким сирым комочком (сердешный, уж не поотрывало ли ему руки-ноги?). Фроська нагнулась, осторожно перевернула тело, и, увидав выбившиеся из-под шлема льняные кудри, изумлённо разинула рот: пресвятая богородица, да ведь это баба?!

Кумачовой своей косынкой Фроська вытерла кровь с лица, лётчица застонала и открыла глаза. А глаза-то синие, сизарные, подумала Фроська, как есть мои глаза.

— Не горит? — спросила лётчица.

— Где не горит? — не поняла Фроська.

— Машина не горит?

— Ироплан-то? Воняет, идолище поганое — что ему сделается? А сгорит — туда и дорога: вишь как тебя-то выплюнул, сатанинская таратайка..

— Дай посмотрю, — лётчица пыталась приподняться, но опять застонала, раздражённо поморщилась. — Да вынеси ты меня отсюда, муравьи жрут — не видишь?

Фроська только теперь сообразила: а ведь верно, попала прямо на муравьиную кучу. Повезло бабёнке, а ну как угодила бы в соседние камни, на береговые булыги? Костей бы, поди, не собрать.

Она легко подняла лётчицу и даже усмехнулась: не баба, а девчонка-недомерок, никакого женского веса не чувствуется. Наверное, только таких и берут на аэропланы, чтобы было не в тягость по воздуху возить.

У Фроськи в затенку под кустом стоял туесок с ключевой водой, она напоила лётчицу, плеснула в лицо, и та сразу взбодрилась, попробовала подняться на ноги. Вдвоём в обнимку они пошкандыбали к аэроплану. Лётчица отплёвывалась кровью, ругалась на чём свет стоит, корила себя: зачем согласилась лететь на не проверенной после ремонта машине.

— Да будет тебе! — сказала ей Фроська. — Живая осталась и радуйся. Возблагодари всевышнего во спасении своём. А судьбу не ругай — она у тебя счастливая.

— Ты что, верующая?

— Все мы под богом ходим, — уклонилась Фроська. — И в чего-нибудь верим: не в бога, так в себя.

— Кержачка, наверно?

— Кержачка. Бетонщицей на плотине работаю.

— Интересно…

Они едва успели добраться к поломанной машине, как галдящая толпа сенокосников заполнила Фроськину делянку. Всем надо было непременно пощупать крылья, подержать за колёса, притронуться к вонькому, горячему мотору. Парни разочарованно кривились: думали, железная, а она из деревяшек, смоляными тряпками обтянута. Да и за рулём-то баба оказалась…

Лётчица подёргала за расщеплённый пропеллер, и ей сделалось худо: ойкнула, обвисла на Фроськиных руках. Положили её в телегу на сено, и Фроська бесцеремонно согнала с передка возчика.

— Сама повезу в больницу. А вдруг по дороге с ней женские надобности приключатся? Нешто сподручно мужику? Слазь!

В больнице Фроська помогала раздевать лётчицу и всё время удивлялась: под комбинезоном на синей шевиотовой форменной куртке оказались командирские голубые петлицы, золотисто-красный орден, а в кармане — блестящий и маленький, будто игрушечный, пистолет. Пока пострадавшей накладывали гипс на левую руку, делали уколы и мазали синяки всякими мазями, Фроська тихо сидела на табуретке: для женского сочувствия. И лётчица благодарно поглядывала на неё, а потом потребовала в свою палату, даже накричала на врачиху, когда та пыталась не разрешить.

— Ты зачем летела-то сюда? — спросила Фроська.

— Агитполет, — сказала лётчица. — У нас, понимаешь, такая эскадрилья: пропагандируем достижения авиации. Агитируем население, бросаем листовки: "Молодёжь — на самолёт".

— Не больно ты сагитировала! — усмехнулась Фроська. — Сама и брякнулась.

— Мотор подвёл, — вздохнула лётчица и вдруг с досадой выругалась так, что Фроська испуганно оглянулась на дверь: а ну как услышит фельдшерица?

— Ну и матерная ты, прямо срам, — укоризненно сказала Фроська. — Но я таких баб люблю, сама такая. Тебя как зовут-то?

— Светлана.

— Ишь ты, красиво! А наши старые дураки всё по святцам ширяют: какой день — такое имя тебе нарекут. Мне вот святая Ефросинья попалась.

— Тоже неплохо, — сказала лётчица и здоровой рукой достала из-под подушки кожаный портсигар. — Чиркни-ка спичку.