— Полно насыпаешь, надо крупные вниз и не утряхать, много больше выйдет!
Вот ведь чудак, но не все ли равно, на три гривенника лишних, разве будешь от этого комиссаром? Все также чумазеем, только купишь лишний фунт кренделей или сотку горькой.
— Нет, не то, — и подступает Зиновею к глотке горечь, и кажется все бесполезным, ненужным.
Стоит ли терпеть такую насмешку, быть чумазеем, а не человеком, лишь за то, чтобы кое-как быть сытым да напиваться по праздникам и буянить, подражая отцу.
— Нет, но как же?..
Далеко рокочет город, они едут полем по мягкой пыли, и кляча грустно вздыхает об этом просторе, который ей не видать никогда.
Зиновей оглядывается на Москву, над ней дрожит зарево, как будто бы чудесная душа города боится его шума, жмется и вот-вот хочет подняться розовым паром и улететь и раствориться в небе или застынуть вторым млечным путем.
Учась в школе, Зиновей много читал про дальние страны и другие миры. Под шепот усталых шин дремлет он, настроенный красивым видением зарева. Видит себя летящим к звездам, а они не звезды, а девушки в одних рубашках, им холодно в небе, и они перекатывают в руках угольки, которые согревают их.
Они узнают Зиновея, благодарят его за угольки, обдувают с него пыль и грязь, и вот он — чистый, он — радостный, как все…
— Тпру, стерва, городьбу своротишь! — Зиновей от толчка стукается головой об телегу и, тараща глаза, тянет вожжи вправо.
— Куда ты, дьявол — домой приехали!
Вот и дома. Усталый ужин, а там под дерюгу, и утром снова то же.
Вот она Зиновеева жизнь!
Долго он ворочается с боку на бок и все придумывает, как изменить ее, куда деться ему, куда кинуться, чтобы не быть чумазеем?
Тяжело смыкаются глаза, засыпанные углем, и ночью он скрипит зубами, как будто и во рту ему мешает уголь.
* * *
Сегодня в городе какая-то демонстрация.
— Нельзя, назад! — осаживает красная дубинка милиционера.
— Вот так попали! И что за столпотворение: куда не ткнись — нельзя, везде народище, и все ребята, со знаменами при музыке! — Зиновей тянет в переулок, колымага кренится, кляча набок.
— Держись за землю!
Слышит Зиновей смех, валясь, как мешок угля с косогора. Глянул, а колымага его попала в новую волну народа, валившую из переулка. Народ был сплошь мелочь, сотни две ребят, все в синих рубашках с белым горошком и в красных галстуках. Они захлестнули колымагу, обступили клячу, кто-то погладил ее и показал черную ладонь.
Окружающие залились смехом и визгом. Зиновей только собрался обидеться, как кто-то гаркнул:
— Качать угольщика, ура!
Отец растопырил руки и рот разинул, как подмахнули его сынка-чумазея. При каждом взлете от него шла пыль и облачком оставалась в воздухе.
Ребята качали, не жалея ни сил, ни костюма: такая диковинка не всегда, жди еще, когда такой белоглазый негритенок попадет.
Когда Зиновея отпустили, он опять хотел рассердиться, но кто-то дружески хлопнул его по плечу: «отряхнули, брат?» Кто-то подсунул барабан и сказал:
— Умеешь трель?
Чей-то мокрый палец прогулялся по лицу, оставляя след. И все это делалось не назло, а от чистого сердца, и Зиновея расцветила улыбка.
— Зубы-то, вот это зубы, всем пионерам пример!
— Ребята, возьмем его постыдить тех, кто зубы не чистит?!
— Пойдем с нами на площадь!
— Эх, право пойдем, отец один поездит. Пойдем, пойдем, — затормошили все, увлеченные этой озорной мыслью.
У Зиновея голова кругом.
Все от него отвертывались, а эти с собой зовут, такое ему диво!
— На, гоняй один! — бросил он отцу вожжи, и не успел тот оглянуться, как его чумазый ухлынул со всей толпой в гудящую и бурлящую улицу.
— Вот тебе раз, ну, и колгота нонче, — сплюнул старый чумазей и потянул клячу назад, восвояси.
— Вон-вон, смотри-ка!
— Медвежонка повели!
— Где, где?
— Эх, какой!
— Да нет…
— Негритенок, говорят!
— Не может быть?
— Да это буржуазное чучело несут.
— Тьфу, чорт, просто угольщик, ишь ты ведь какого достали!
С таким шумом валила публика за шеренгой, в которой топал Зиновей на парад с отрядом пионеров.
Он никак не поспевал в ногу, кафтан путался, сапоги норовили выворотить камни, а руки лезли по сторонам.
В витринах качалась его нелепая фигура, отражаясь десятки раз, но он не замечал ничего, глядя на колыхающуюся, живую волну, несшую его на Красную площадь.
— Парад у нас, понимаешь, вроде выставки, что ли, мы были пионеры-спартаки, а теперь переименуемся в ленинцы.
— На площади там все будут!
— И Сталин и Рыков…
— И заграничные будут!
— Все нас приветствовать!
Объясняли Зиновею наперебой. От всех этих слов он туже подбирал живот и колесом выпирал грудь.
Когда подходили к площади, шум ракет пионерских и гром барабанов взвинтили и приподняли дух. С поднятыми головами прошли у мавзолея и стали на отведенное место.
Зиновей слова молвить не мог, оглядывая тысячи ребят, стоявших рядами, окаймляя площадь. Были отряды все зеленые, были синие, были в белых рубашках, и все играли и цвели на веселом солнце.
— Вот это сила! — восхитился Зиновей.
А когда высокий черный дядя выкрикнул с трибуны заражающе непонятые Зиновеем слова, один парень во всем зеленом махнул флагом.
«Всегда готовы!» — ахнули ряды, разом взыграли трубы во всех концах, и зарокотали барабаны.
