Чему не бывать, тому не бывать - [94]

Забыть об этом ей не удалось.

15

— Високосный год! — крикнула Кристиане. — Пиф! Паф!

— Никакого игрушечного оружия в доме, — сказала Ингер Йоханне и отобрала у нее лопатку для теста, которой девочка прицеливалась в них.

— Ты не можешь всерьез считать это игрушечным оружием, — раздраженно сказал Ингвар.

— Пиф! Паф! Что такое високосный год?

— Это год, в котором есть такой день, как сегодня, — объяснил Ингвар, присаживаясь на корточки. — Двадцать девятое февраля. Такой день бывает только каждый четвертый год. Может, он стеснительный.

— Стеснительный, — повторила Кристиане. — Високосный год. Беспорядок. Пиф! — Она заправила волосы за уши, точь-в-точь так же, как только что сделала ее мама, и серьезно спросила: — А научное объяснение какое? Я здесь для того, чтобы это понять, а не для того, чтобы мне наболтали полные уши чепухи.

Взрослые обменялись взглядами: беспокойный у Ингер Йоханне, гордый у Ингвара.

— Это потому, что... Земле нужно немного больше времени, чем триста шестьдесят пять дней, чтобы... — Он провел рукой по макушке и посмотрел на Ингер Йоханне в поисках помощи. — ...Чтобы поворачиваться вокруг своей оси?

— Это занимает сутки, Ингвар.

— Чтобы оборачиваться вокруг солнца?

Ингер Йоханне улыбнулась, выжимая тряпку.

— Чтобы сделать целый круг вокруг Солнца, — уверенно сказал он Кристиане. — Поэтому так называется год, который немного длиннее, чем обычный. Собираются все эти лишние часы, и из них время от времени получается день. Каждый четвертый год. Ну и есть еще что-то про Григория и Юлиана, но я не помню точно.

— Ты умный, — сказала Кристиане. —  А Юлиан, Ингвар, это шимпанзе. Я пойду поиграю в високосный год с Леонардом. Сегодня за мной придет папа. Ты не мой папа.

— Нет, но я очень тебя люблю.

Она побежала по своим делам, Джек помчался за ней. Маленькие ноги потопали вниз по лестнице, дверь с грохотом захлопнулась. Ингвар фыркнул и поднялся.

— Мне интересно, сколько раз мы должны будем согласиться с тем постулатом, что я не ее отец, — сказал он. — И мы должны навести порядок в этих правах видеться с ребенком. Этой зимой встречи происходят непонятно как. Разве она не в пятницу должна идти к Исаку?

— Что это с тобой? — спросила Ингер Йоханне, гладя его по голове. — Это ты просто из-за истории с Рудольфом Фьордом или...

— «Просто»?— Он отдернул голову. — Это, черт побери, совсем не «просто», когда твоя работа состоит в доведении людей до самоубийства.

— Ты никого не доводил до самоубийства, Ингвар. Ты сам это прекрасно знаешь.

Он сел на высокий кухонный табурет. На грязной тарелке лежали листья сельдерея, он сунул один в рот.

— Нет, не знаю, — сказал он, пережевывая.

— Любимый, — сказала она, и ему пришлось улыбнуться. Она поцеловала его в ухо и в шею. — Ты никого не можешь убить, — прошептала она. — Когда ты находишь паука, ты выбрасываешь его в сад. Рудольф Фьорд покончил с собой. Он выбрал смерть совершенно самостоятельно. — Она выпрямилась и посмотрела ему в глаза. — В этом нет твоей вины.

— Я скучаю по тебе, — сказал он, все еще жуя.

— Скучаешь по мне? Что за ерунда. Я здесь.

— Не совсем, — возразил он. — Мы оба не совсем здесь. Не так, как раньше.

Все наладится, подумала она. Скоро. Я наконец-то начала спать. Не много, но гораздо больше, чем раньше. Скоро весна. Рагнхилль подрастет. Станет сильнее. Все будет хорошо. Только бы это дело было закрыто, и ты...

— Ты не думал о том, чтобы отдохнуть? — спросила она, начиная загружать посудомоечную машину.

— Отдохнуть?

— Да, взять отпуск по уходу за ребенком?

— Как будто у нас есть на это деньги...

Он все жевал и жевал, рассматривая зеленые обкусанные листья на тарелке.

— Я могу снова начать работать, — сказала она. — Подумай, разве не хорошо будет отойти от этого дела? Забыть о нем? Заняться чем-то другим...

— Не говори ерунды. — Он еще раз провел ладонью по ежику на голове. — Как странно — выбрать смерть...

— Послушай, ты мне зубы не заговаривай. Ты думал об этом?

— У тебя есть право на основную часть отпуска по уходу за ребенком, Ингер Йоханне. И это разумно и справедливо. Ты недавно родила и кормишь ребенка грудью. Это хорошо для Рагнхилль. Значит, это хорошо для нас.

Как будто чтобы подчеркнуть, что дискуссия окончена, он выплюнул то, что осталось от листа сельдерея, в мусорное ведро под раковиной.

— Это очень странно, — развел он руками, — что человек решает покончить с собой, потому что кто-то может узнать, что он гомосексуалист. В две тысячи четвертом году? Да черт побери, они же везде. У нас работает куча лесбиянок, и что-то не похоже, чтобы их кто-то притеснял или они как-то стеснялись...

— Ты ничегошеньки об этом не знаешь, — сказала Ингер Йоханне, собирая салфеткой листья сельдерея в мусорное ведро. — Ты с ними совсем незнаком.

— Да черт побери, в этой стране министр финансов — гей! И никого это не волнует.

Ингер Йоханне улыбнулась. Это его задело.

— Министр финансов... холеный мужчина из хорошего района, — сказала она. — Дипломатичный, настоящий профессионал и, если верить тому немногому, что мы о нем знаем, прекрасно готовит. Он уже сто лет живет с одним и тем же мужчиной. И это все-таки немножечко другое, чем покупать мальчиков и расхаживать с блондинками под мышкой каждый раз, когда на тебя направлены камеры.