Человеку нужен лебедь - [38]

Так в прохладной тени можно идти час, два, только временами перебредая знойные воздушные реки, текущие по дорогам с востока на запад. И везде будет видна рука человека. Обязательно в южном углу квадрата на небольшом курганчике высится столбик — это родословная деревьев, растущих здесь. Присмотревшись, прочтешь, когда посажен этот квадрат или когда здесь производилась санитарная порубка.

Мелькают года. 1927… Невольно вспоминаешь свою жизнь, в этот день ты переправлялся через широкую Волгу и, затерявшись в лесах, воображал, что ты первооткрыватель новых, еще никем не исследованных земель и от дальнейших твоих шагов зависит не только твоя судьба, но и судьба страны, континента, планеты. В юности мечтается сильно, и каждый день перед тобой открывает что-то новое, неизведанное и прекрасное…

Год 1933… Стройки по всей стране, где-то на берегах седого Каспия и твоими руками возводился завод…

И вдруг какая-то неосознанная тревога захватывает тебя, а потом ты понимаешь, почему так больно сердцу, — в этой очень краткой истории леса и твоей истории не встречаются некоторые годы, они отсутствуют, как в книге вырванные страницы. Да, их нет, суровых и грозных для этих лесов лет. Здесь должны быть они — 1942—1943 годы! Ты невольно и сурово оглядываешься, будто стараясь разглядеть следы немецкого солдата, — ведь он был здесь, топтал эти дороги. В такие минуты кажется, что татарский клен не развесил ярко-багряные сережки, а умирает он в жарком смерче огня, как умирали клены на улицах Сталинграда, и красные головки клевера средь белой поляны поповника — не цветы на лесной опушке, а капли крови русского солдата на синих льдах Одера… И кажется, что лес понял твои мысли и притих, и трудно, очень трудно совладать с болью, заполнившей сердце: от Волги до Эльбы много полегло твоих друзей и близких…

Потом увидишь, что здесь, в Азовской даче, человек-творец начал вновь сажать леса, когда еще на западе шли тяжелые бои. И вот они поднялись плотными рядами, отстаивая поля от набегов суховея так же самоотверженно, как их отстаивал от фашистов советский солдат…

Строгими, прямыми дорогами разделен массив на квадраты. Надо ходить не один день, чтобы прочитать историю Азовской дачи, чтобы увидеть великий человеческий труд. Семьдесят два квадрата раскинулись на двух тысячах гектаров! Разные площади занимают они: иные совсем небольшие, другие размахиваются на сорок гектаров, но в каждом из них что-то творит человек. То высятся одни дубки, то акация вперемешку с кленами — человеку надо знать, что вырастет скорее, что лучше выдержит зной приазовских степей, чему в будущем суждено встать в лесных полосах навечно или на смену ясеню, погибающему от засухи и древесницы-въедливой…

Обычно на даче безлюдно. Три лесника-объездчика и лесничий на центральной усадьбе да две семьи постоянных рабочих в доме у колодца. Лишь в воскресные дни лес оглашается голосами отдыхающих. Володарцы выезжают сюда с ночевками, утром приезжают ждановцы — теперь и им недалеко, от Жданова до Володарска недавно пролегло широкое асфальтированное шоссе.

При встрече многое может рассказать и лесничий. Боже мой, чего не поведает человек, влюбленный в свое дело. Будет говорить долго, восторженно и… тревожно следить: полюбил ли ты лес, проникся ли уважением к лучшему его другу? А если заметит, что перед ним сухой рационалист и такому подавай не красоту родной земли, а немедленную, исчисленную в рублях и копейках выгоду, и ему нет дела до того, что здесь когда-то будут заготавливать не только дрова, а и деловую древесину, и что такой скептически относится к утверждениям, будто зеленые полосы и леса повышают урожай, — если это заметит лесничий, то сердито зашагает к большой, многогектарной поляне. Молча подведет рационалиста к полю озимой пшеницы…

Такую пшеницу трудно сыскать в окружающих Азовскую дачу черноземных полях, а они родят славную кубанку. Высока на даче пшеница — человеку в ней затеряться проще простого; а где еще увидишь такой колос: длинный, тучный. Поле не колышется — сухой, жаркий ветер негромко гудит где-то вверху: для этих хлебов нет «астраханца». А лесничий все так же молча увлечет скептика на западные опушки. Не близки они, но вот перед взором расстилаются необозримые поля, и хотя уже целую неделю дуют огневые восточные ветры, хлеба до самого горизонта зеленые, без белых плешин седых колосьев. И надо уйти далеко-далеко в степь, чтобы почувствовать слабое дыхание суховея, обессилевшего в борьбе с лесами.

А в вечернем лесу уже снова слышны соловьи. Теперь они властвуют безраздельно: молчат синицы и зяблики, не кукуют кукушки, не плачут иволги и горлинки, только соловьи! И они будто понимают это, — отчетливо слышна песня каждого. Он выговорит колено и смолкнет, славно слушает соседа, а тот не торопится, не буйствует, а ведет спокойно и громко звонкие переливы.

В сумеречном лесу похолодало; в густом подлеске влажнеют от росы травы; на просторных полянах на всю ночь раскрылись и приятно запахли белые цветы хлопушки и дремы, а бледно-розовые граммофончики вьюнка на ночь закрылись. Замелькали ночные бабочки: крупные — вьюнковые бражники и ленточницы, мелкие — многочисленные совки.