Человеку нужен лебедь - [36]
Хмельным хороводам солнца, синего неба, тяжелой земли и несказанно легкого труда — копки — запомнился нам этот воскресный день. Воспоминания о нем беззаботно и бесцеремонно вторгались во все тревоги наших рабочих дней. Шелест бумаги напоминал шорох тополиного широкого пожухлого листа, насквозь проткнутого зелеными иглами новых трав. Холодок стекла на столе казался атласной изморозью белоствольной, бунтующей соками березы. Нам часто виделся кряжистый дубок, отстоявший от белых метелей зимы осенний наряд и теперь, весной, щедро раздаривающий лапчатые бронзовые листья парному чернозему. В деловые наши разговоры мимо воли врывались воспоминания о босоногом детстве с пряными луковицами подснежников и пуховыми шариками вербы, с вяжущими во рту яблоками-падалицами в чужих садах; о пустых щах с крапивой, которую когда-то собирали на задворках захудалого родного подворья; о тяжких пахотах поручь с бородатыми, с просветленными лицами, отцами; о первых цветных покосах; о медвяном запахе ржаного хлеба из новины.
Не сговариваясь, мы каждый вечер ходили в городской парк к гибким и высоким рябинкам. И с трепетным волнением наблюдали их каждодневное новое лицо. Сперва они, обиженные, что их вывезли из тихой рощи у прозрачного говорливого ручья и посадили рядом с грохочущей городской улицей, беспокойно склоняли вершинки, будто растерянно опускали головы. Потом вершинки приподнялись, словно с любопытством присматриваясь к окружающему, а гибкие провислые ветви выпрямились и начали, как девушки перед зеркалом, охорашиваться. Почки налились туго, и мы уже знали, что летом рябинки прикроются шапками-кронами, а осенью одарят людей красными гроздьями ягод. И будут они до самой весны пылающими факелами гореть на белых снегах зимы.
А мимо шли люди и не ведали, что мы стоим около своих рябинок. У собственных рябинок в нашем городе, которые отныне будут щедро раздаривать свои ласки всем.
АЗОВСКАЯ ДАЧА
Как душно и уныло! Бричка бежит, а Егорушка видит все одно и то же — небо, равнину, холмы…
А вот на холме показывается одинокий тополь; кто его посадил и зачем он здесь — бог его знает.
А. П. Чехов. «Степь»
Неделю назад подул «астраханец». А сегодня в полдень в тени жара достигала сорока; земля накалилась до семидесяти, с тоскливым шорохом начала трескаться и хрустеть под ногами, как соль. То здесь, то там поднялись до самого неба черные смерчи.
Небо выгорело, поблекло. Ни облачка. А когда у седого от марева горизонта несмело появлялась одинокая тучка, свирепое солнце так ожесточенно набрасывалось со всех сторон на нее, что она начинала плавиться и через несколько минут, растаяв, бесследно исчезала. И снова небо голое, раскаленное.
В воздухе бесптичье.
Серый жаворонок, неумолчный певец полей, не в силах сдержать себя, взлетел над хлебами и, хрипло выдавив несколько звуков, камнем упал вниз, скрываясь в тени. Пересохшими от духоты голосами беспрерывно и тревожно кричали перепела: «Пить-пить-пить!» Скворцы не отваживались на дальние полеты; галки с широко открытыми клювами, бессильно раскинув крылья, замирали у прудов.
Еще недавно тучные озимые, одинаково зеленые на холмах и возвышенностях, сухо пожелтели и скорбно склонили седые колосья.
И все же «астраханец» не только не набирал сил, а с каждым днем слабел, — на его пути стояли лесные полосы. Налетая на них, он жег деревья с востока, сминал подлесок и, упрямо пытаясь пробиться сквозь зеленую толщу, так слабел, что на несколько минут залегал у подножья лесных полос. Потом, будто отдохнув, с еще большей яростью бросался на новый штурм. Он гнул и трепал молодые вершины, хлестал ветви одну о другую, рвал обожженные листья, бился о горячие стволы и, словно боясь вконец обессилеть, вдруг круто взмывал вверх и долго несся где-то высоко над неподвижными хлебами. Потом снова падал на землю, рвал и жег хлеба и опять терял силы в борьбе с лесной посадкой. Наконец он, истратив ярость, добирался до леса и где-то в середине его надолго замирал. Только страшные порывы преодолевали лес…
Много лет назад, недалеко от казачьей станицы, ныне степного райцентра Володарска, люди посадили несколько десятин леса. Слабым заслоном встала Азовская дача против огнедышащих восточных ветров… Одно поколение сменяло другое, покидали землю деды, а внуки продолжали их дело, и сейчас вместо одинокого, затерявшегося в необъятной степи зеленого островка раскинулись две тысячи гектаров настоящих лесов: тенистых, подчас глухих, с неумолчным пением многочисленных птиц.
В июне, когда суховей налетит на степь, она на глазах меняется. Круто и споро зацветает белый поповник, а метлика и житняк становятся коричневыми и такими жесткими, что коса звенит, будто под ее лезвие попадают железные осколки. Но в лесу, даже когда солнце в зените, прохладно; местами на травах лежит роса, пряно пахнет подсохшей мятой, цветущим в тени шиповником, и на лесных дорогах — луговым горошком и шалфеем.
Утром в лесу свежо. Июньский рассвет… Он наступает не с первой полоской света на востоке, нет, он приходит раньше.
Еще темно, еще ярки на небе перевернутая Большая Медведица и недавно появившиеся Стожары, еще не закончили свои бесшумные полеты яркоглазые совы, а соловьи уже начинают буйствовать. С непривычки здесь не выспишься.
