Человеку нужен лебедь - [37]

Если ты заночевал в крепко пахнущем стожку сена на небольшой полянке, что недалеко от колодца, то прямо над тобою в густой кроне татарского клена в три часа утра ударит первый соловей:

— Тех! Тех! Фига-ло, фига-ло, тью, тью! Тек-тек!

Ему тотчас отзовутся:

— Тель-тель! Те-тр-р-р! Те-те-те, фига-ло! Тель-тель! — И еще что-то звонкое, ручьевое заструится по лесу.

И пошло! Вокруг — сплошная ярость песни. Видимо, соловьи так увлекаются, что для них больше ничего не существует, кроме желания перепеть друг друга. До полной зари, сколько ни броди по травянистым лесным дорогам, трудно выделить одного певца — это сплошной концерт, и кажется, что это сам лес, прохладный и звонкий, поет; поет вот эта белая в цвету крушина; вот этот розовый шиповник, выбежавший на опушку; поет молодой разнолистный дубок, а багряные сережки татарского клена мелодично вызванивают, а столетние дубы где-то в поднебесье гудят, гудят.

Над полями и дорогами рассветает, над лесом тухнут звезды, и на самых вершинах деревьев слышатся голоса синиц:

— Цвинь-цвинь!

Они будто смущаются своих простеньких песен, а может, слишком рано разбудили их соловьи? А те, в глубине лесных квадратов, где еще густа темнота, где еще не пахнет облитая росой мята, — неумолчны. Вслушаешься, и кажется, где-то приглушенно крякает весенний сивоголовый нарядный селезень, привлекая к себе серую утицу: «Кря-як, кряк». Или так рано запела овсянка?

Нет, это лесной певец безбоязненно забрал ее песнь.

— Динь-динь-динь! — звонит и звонит, а лес отзывается ему золотыми переливами.

Солнце касается вершины леса, и хор становится разнообразнее. Как ни велико обаяние соловья, но ни с кем не спутаешь голоса коричневогрудого зяблика: он громок и приметен.

— Фью-ди-ди, ви-чиу! — А потом среди нарастающей песни послышится и его «оттолочка», короткая, мелодичная: — Кик! Ки-и-ик!

Лучами пронзается лес, и закуковали кукушки: гулко, настойчиво, словно даже с тоской, что снова они одни, без семьи. Где-то забеспокоился удод:

— У-ду! И-ду!

Доносится неясное воркование горлинки. Ей отозвались другие, и лес полнится хорошей, мелодичной песней: негромкой, задумчивой и грустной. Синичьи подлетки, стараясь вытянуть за родителями, часто срываются и громко пищат, заглушая пищух. Ослепительно желтым языком пламени на сухой ветке вспыхивает плачущая иволга. Кланяясь солнцу, трепетно, чуть раскидывая крылья, она поет, словно играет на флейте:

— Тюлифю, фю-лю-лю-лю…

Удивительно красива эта птица в наших неярких на краски лесах. Кричащим нарядом она выделяется из всех, разве только удод может сравниться с нею обилием красок в своей одежде, но он пестр и поэтому не так ярок, а самец иволги ослепительно, до рези в глазах, желт. Голова, шея, грудь, подбрюшье, подкрылья и подхвостье — маслянисто-блестяще желты, даже спина — сверкающе солнечна. Так же удивительно черны, до блеска черны клюв, крылья, хвост. Два ярких цвета выделила природа этой птице, и в зеленых лесах ее черный цвет сливается с зеленью, он не заметен, и поэтому всегда видишь желтую иволгу, и каждый раз она поражает своей необычностью. Избранность ее будто подчеркивается и величиной — она с небольшого голубя, и ее никак не спутаешь с пурпурово-розовым щеголем снегирем или изумрудно-зеленым дятлом. Трудно увлечься песней иволги, особенно если рядом усядется бледно-дымчатая самка, которая время от времени кричит, словно мяукает раздраженная кошка, но засмотреться на самца не диво.

И, будто боясь, что все птицы увлекутся этой нарядной до безумства птицей, серый, невзрачный на вид певец соловушка, отбросив мысли об опасном коршуне, стремительно вылетает из густых кустов вверх на сухую голую ветку. Он весь на виду, подставляет неяркую грудь солнцу, и что-то невообразимо красивое чарует лес, кажется, что все замирает, а соловей ударился во все тяжкие: колено, одно, другое… еще и еще колено! Звонче песня, сильнее, — и смотришь: будто уже нет рядом с ним яркой иволги, есть только песня — чарующая, захватывающая…

Солнце высоко — утихают птицы, а квадраты леса становятся поразительно контрастными: засаженные дубами — сухи и прозрачны насквозь, а там, где акация переплелась с кленами, в непролазном подлеске еще прячутся сумрачно-прохладные тени.

Солнце над лесом встало окутанное раскаленной пылью, и тотчас все сильнее и сильнее потянул «астраханец». Лес загудел двойным шумом: вверху, от ветра, — сплошным, ровным, от сильных порывов резко нарастающим до рокота моря и потом медленно стихающим до шелеста трав; внизу, от обилия ос и пчел, — звенящим, как будто кто-то осторожно, но беспрерывно трогает тонкую струну, а когда вдруг рядом появится большой шмель и гулко загудит, выбирая цветок, кажется, что тот же невидимый музыкант неосторожно, рывком задел басовую струну — и она гудит, гудит. На открытых солнцу полянках такое обилие цветов, так пахнет сенокосом, летом, таким летом, о котором мечтаешь в январскую стужу среди метельных снегов, так хочется пробыть здесь весь день, что каждый твой шаг отсюда начинает казаться кощунством…

По лесным дорогам, рассекающим лес с востока на запад, потекли горячие реки степного воздуха, и сразу захотелось пить, и тем сильнее оттого, что жаркий ветер принес тягучий стон перепелов: «Пи-и-ить! Пи-и-ть!» От зноя и неуемных жалоб серых птиц на секунду чудится, что ты в открытой степи, под знойным небом… Но стоит ступнуть на поперечную дорогу, и сразу остается позади жар ветра, из темных глубин непроходимого подлеска тянет прохладой, и оттуда песня неотбушевавшегося соловья хлещет и бьется, как горный ручей. В сочной, густой тени — розовые соцветия лугового горошка, мальвы сверху донизу усыпаны белыми розами, высоки и сочны синяя ястребинка и фиолетовый шалфей, от тяжести цветов изогнулась красно-лиловая хохлатка, головки клевера проглядывают, как маковые. И бредут по пояс в изумрудно-зеленой траве желтые одуванчики. Снуют и порхают бабочки, белые, желтые, пестрые. Красавец махаон парит над розовым шиповником. Здесь нет режущих глаз тонов, все поразительно нежно, окрашено полутонами, цвет переходит из одного в другой неразличимо, — все это выросло под защитой леса, здесь не разгуливал суховей, целыми днями не палило солнце…