Человеку нужен лебедь - [27]

— Развалины в городе, а от Дар-Горы и Ельшанки — одни груды от печей. Я даже места дома Нюры не нашел.

— А наш бывший дом на Новом поселке?

— Какого же наказания  о н и  достойны?

— Всех будем судить.

— Заправилы скроются.

И опять идем молча, и опять вокруг все как в прошлом. Розовые цветы на трубчато-конусных стеблях куги, пожелтевшие стрелы чаканинок. Следы стад диких свиней и перепончатых лап гусей, строчки крестов-лапок куликов на выглаженном и промытом морем песке. Набегают, ластятся к берегу небольшие волны. Над зарослями, над головой, над морем летят пролетные: сбившиеся в стаи чирки и кулички, пока еще парами кряковые, вереницами шилохвости, станицами гуси и казарки. Радостно, легко.

Лишь временами мимо воли в душе мгновенно возникает какая-то тупая боль, обида, что здесь все как прежде. Неужели ничего не произошло за четыре года моего отсутствия? Почему все неизменно? Оно что, останется таким же, когда меня здесь не будет, что, всему окружающему безразлично: был я, есть, буду я? Все живое существо мое кричит, сжимается в сплошной больной комок от обиды: нельзя же без меня, я же живу, что-то делаю, от меня что-то зависит же?!

Понимаю, здесь и без меня все так же будет, и не соглашаюсь. Нет, с моею смертью умрет мир — мой мир! Единственный, неповторимый. Второго такого нет и не будет! Кто еще увидит так, как я, вот эту лупоглазую зеленую стрекозу на острие чаканинки? Этот голубой шар перекати-поля, переброшенный через камышовые крепи недавним ураганом и отраженный в зеркале прозрачной воды в колдобине, которую выбил лебедь? Вот ту, блестящую на солнце сеть-паутинку с отливающей малюсенькой радугой каплей воды? И если никто не увидит, значит, всего этого нет. А оно — вот оно! Значит, я необходим всему окружающему.

После этого обида на постоянство окружающего покидает меня. Я вновь вижу перламутровую чистоту и отшлифованность ракушки-беззубки, трехгранные коричневые гроздья кустов просянки; по невидимой паутинке, словно по воздуху, побежавшего паучка; нежную розовость цветущей куги. Снова любуюсь снежной белизной подкрылков большого мартына, с высоты своего полета с любопытством рассматривающего меня. Меня радует спокойная побежка куличка почти у самых моих ног.

А если закрою глаза, на секунду даже, — все исчезнет; значит, мир все-таки мой! И любуюсь им я, я радуюсь ему, а он радует меня. И где бы потом ни был я, этот мир будет всегда со мной. Он исчезнет, если не будет меня. Радостно, легко… иметь свой мир!

Чем ближе подходили мы к судоходному протоку — банку, тем чаще мелькали знакомые места — осталось недалеко до поселка, а здесь чаще всего и охотились. Места без памятных меток войны: берега защищены от моря песчаной Верхней косой, длинным полудужьем она вытянулась на юго-восток и все, что несли волны после бомбежек на Морском рейде, задерживала своею высокой отмелью. Солнце собралось садиться, когда мы подошли к самому протоку. Выбрав засидки, мы поохотились на кроншнепов, густо тянувших на вечерний водопой.

Потом, прежде чем покинуть Каспий, как всегда в прошлом, прилегли на сухой нанос из морской травы и крошева старого камыша и чакана, сбитого морянами в сплошную гряду вдоль обруба камышовых зарослей.

Ветер совсем затих, море успокоилось, выгладилось. По зеркальным водам красное закатное солнце распластало пожарищные полотна. Когда в них, отраженные водой; влетали стаи уток, становилось тревожно — пламя сожжет им крылья, и птицы погибнут. Они стремительно выносились невредимыми — и это радовало. Над нами с мелодичными посвистами пролетали и садились на песчаную отмель серые, высокие на ногах длинноклювые кроншнепы. Из зеленых чаканных зарослей на приглубье выплывали шайки черных, белолобых лысух; ныряя, они доставали морские водоросли, кормились ими. На заросшее травой мелководье выбежала аспидно-серая камышница, птица осторожная, ее редко увидишь, но, встретившись с ней однажды вблизи, навсегда запомнишь ярко-красный лоб и буровато-красные глаза. На вечернюю прогулку-разминку поднялись в воздух кваквы.

— Недалеко от Верхней косы я чуть не погиб, — тихо проговорил отец. Он показал на устье протока: — Почти рядом от дома. — И начал рассказывать, как ходил менять одежду на муку в волжское село Оля.

Это удивило. Все дни на мои вопросы, как они пережили трудную зиму сорок второго года, мать и отец отвечали однозначно: «Ничего». За этим ответом я слышал другое: было очень тяжело с питанием. Знал, зима наступила рано, значит, рано прекратилась охота, и если мы на фронте питались мерзлой картошкой и получали урезанные пайки хлеба, то здесь, конечно же, часто и того не бывало. Картошку тут не сажали, запасов не было, завозить сюда не завозили, хлеб всегда был привозным, а железная дорога за сорок километров одноколейная и до отказа забитая военными грузами. Рыбаки зимовали на Волге, там получали продукты и присылали в Лагань, иногда продавали, но цены… вряд ли они были по карману моим старикам.

— Наменял я пуда два муки, — продолжал отец. — Родственники немного добавили. Мне бы на следующее утро выйти, а я не вытерпел, вышел в тот же день в полдень… дома-то ждали хлеба. Шел по льду, на чунках мешок вез.