Человек-Всё - [3]

А какой спрос со сколопендры? Она быстро, не успел этот самый закипеть по-настоящему, выхватила из-за пазухи топор и сухо, без эмоций, чиркнула его по жилистому предплечью, не всерьёз, но с нажимом, чтобы зарубка получилась внятная, приснопамятная, с тенденцией к моральному очищению зарубаемого. Единственная эмоция, которую позволила себе сколопендра, – это удовольствие от услышанного. А услышанное – это вовсе не то, о чём мог бы подумать некий чересчур кровожадный слушатель; услышанное было вовсе не криком этого самого, который при других обстоятельствах, возможно, и удостоился бы похвал в самой что ни на есть превосходной степени, ибо невозможно даже представить себе, чтобы то же горло, лениво выскрипывающее, вышёптывающее и выблёвывающее свои свинцовые тусклости капризным голосом жареного крокодила, вдруг взорвалось настоящим, качественным на все сто поросячьим ультразвуком, от которого в первый момент радостно заложило уши; так вот, не оттого получила сколопендра свое скромное удовольствие, а от гораздо более тихого звука, похожего на звук смачного поцелуя, который произвел топор, вошедший в собачью плоть, звука, свидетельствующего о превосходных деловых качествах топора, его твёрдой жизненной позиции и, следовательно, о моём удачном выборе контракта с ним и именно с ним. И пока остальные эти самые доставали из широких штанин кастеты, катеты и гипотенузы, чтобы измерить меня по всем правилам колюще-режущей геометрии, сколопендра вновь стала человеком и произнесла так быстро, что вся геометрия так и осталась у пифагоров:

– ГХС!

Ну и усё, храшдане. Ищите-свищите меня, а кто плохо свистел, тот будет пересвистывать – соловушкой, канарейкой, милицейским свистком да паровозным гудком. Вы бегайте взволнованно, туда-сюда; всплёскивайте руками, как женщины в состоянии фарс-мажора, гулкими голосами переговаривайтесь, произносите матерное слово «б~» так, что эхо разнесёт его многократно меж вертикальных пустырей, как недобросовестный молочник разносит прокисшее молоко, как ветер носит то, что лает собака, а я буду на вас посматривать сверху, с лестничной площадки четвёртого этажа, из окна, выходящего на пустырь, из окна-окошечка, настолько прокопчённого пылью большого города, что эти самые кажутся не этими самыми, а силуэтами ангелов, подобранных по принципу схожести с людьми, а их голоса – они уже сквозь эту гарь окна столь просторного размера так смахивают на коллекцию огромных чёрных квадратов, что совершенно пох, чего же они там, собственно, лопочут по поводу внезапного исчезновения вот только что стоявшего перед ними лоха чурбана б~ какого-то мы его щас за~шим чмо с~ куда он с~ ты не видел.

Чем далее, тем более убеждаюсь, что с людьми, безусловно, нужно иметь дело на расстоянии, если даже «иметь дело» ограничивается мимолётным взглядом, который должен сказать нам о человеке что-то совсем простое, проще дважды два, что-то безопасно-поверхностное, пригодное лишь для помещения в депозитарий периферийной памяти. На расстоянии, когда не видишь поганого мурла, когда не слышишь утробного курлы, ошибочно принимаемого среднестатистическими инопланетянами за человеческую речь, любой этот самый сносен и приемлем, любой из них при некотором воображательном усилии конвертируется в хорошее, доброе и чуть ли не вечное. Расстояние заштриховывает тошнотное и законопачивает все те дыры в персонаже, из которых несёт ядом и гнилью, расстояние вообще настроено положительно к этому миру, хоть он того и недостоин, оно занято украшательством и временами даже грубой лестью, за что его иной бы рад за ушко да на солнышко, а я так готов сказать самым прелестным голосом, сладким, сочным голосом, изготовленным из самой спелой хурмы: честь тебе и хвала, расстояние, здравствуйте и спасибо, добро пожаловать и аллилуйя, долгие тебе лета, славься, генацвале, алаверды, херцлих виллькоммен. Словом, я чёрными чернилами ставлю на расстоянии маленький крестик, с тем чтобы хорошенько запомнить его как своего союзника, как того, кому по завершении сего поучительного рассказа будет выдано что-то наподобие марципанового печенья.

Мысленно поцеловавшись и чуть ли не обвенчавшись второпях с расстоянием, я медленно, вдыхая и выдыхая, шагая и останавливаясь, ругая темноту, которая пахла хворостом и извёсткой почти так же остро, как если бы она пахла селёдкой и спиртом, спустился к двери подъезда, где меня никто не ждал, просторным движением руки открыл её таким широким образом, что Весенний Воздух, хлынувший снаружи, сделал подъезд весенним, и далее, никем не замеченный и не узнанный, продолжил своё шествие посредством лёгкой, тяжёлой, двустопной, словно ямб и хорей, вместе взятые, образцово-показательной походки. А походка привела меня, куда и должно было ей привести – к такому же, по виду неотличимому подъезду. Дверь его, конечно, не ждала меня, что, в общем, неудивительно: закрытость, которая никого не ждет, – это обычное, рабочее состояние двери, ибо каждый понимает: открытая дверь в рабочем состоянии – это нонсенс; открытость двери – это её каприз, это её право на необходимую причуду, это для неё, если угодно, временное помутнение и право не быть собой, поскольку перманентно открытая дверь – больше не дверь, а пустое пространство, которое дверью никак являться не может, и если кто этого не понимает – тот дурак или даже негодяй, пусть он закроет мою книгу и больше не читает её. И теперь, когда все дураки и негодяи со свойственной им злостью захлопнули мою книгу, я продолжу говорить так, будто бы ничего не случилось, будто бы не было никаких ду и нег, будто ничего не сообщалось о двери, которая стояла себе и стояла неоткрытая, вся в ржавых разводах, таких нежных, что, не будь те слегка ворсистыми, они бы тут же сошли за акварельные, я продолжу говорить и, продолжая говорить, скажу про эту дверь совсем коротко, без прикрас и чудес, тоненьким таким шрифтом скажу, лилипутским и дистофичным: