Человек с двойным дном - [80]

Оскар абсолютно не верил в реальность этой идеи. Наш общий приятель П. доказывал:

— Ты донельзя наивный человек! Сейчас у нас по-твоему, что — либерализация? Уже целую пятилетку непрерывно гайки закручивают. Модернизм поносят на чем свет стоит. И на» тебе — ни с того ни с сего начнут его пропагандировать. Логика железная. Не возразишь. Тем не менее, как ни странно, в назначенный день из АПН приезжает фотограф Коля, молодой, белобрысый, худощавый парень. Объездили с ним три мастерские — Вити Пивоварова, Эрика Булатова и Отари Кандаурова. Я старался болтать с художниками поменьше, ибо не очень Коле доверял. И правильно делал. Когда были у Пивоварова, Витя, раньше обещавший продать в рассрочку картину, стал отговариваться:

— Пишу медленно. Пусть у меня побудет.

В шутку замечаю, что 22 января празднуем шестую годовщину выставки в клубе «Дружба» и хорошо бы его холсту украшать к тому времени коллекцию. И вот звоню Андрею Григорьевичу, чтобы узнать, каким журналом АПН заказана статья, а он спрашивает:

— Какой юбилей вы празднуете?

Кстати, фотограф-стукач снимки сделал неплохие, но они так и не пригодились. Приятель П. как в воду глядел: пропагандировать советских модернистов, пусть даже за границей, власти, в конечном счете, не пожелали. Я не огорчился, а скорее обрадовался. Такой поворот событий как будто позволял мне, избегая прямого столкновения с Лубянкой, попытаться вновь исчезнуть из ее поля, зрения.

Наступил 1973 год. Книгу Сайяра сдали в производство, Майя стала работать в Союзе писателей, а я мотался между Москвой, Тбилиси и Ташкентом, норовя восстановить порванные связи с поэтами и местными издательствами. И те, и другие контактировали со мной неохотно, и я понял, что ничего интересного мне больше не переводить. Сочувствующие редакторы подбрасывали третьестепенные стихи, воспевавшие в примерно одинаковых выражениях коммунистическую партию, огромную, могучую Отчизну и маленькую Грузию или Узбекистан. У Лесючевского лишь при упоминании моего имени на губах выступала пена:

«Только через мой труп!» — распалялся он. Это разносилось со скоростью света и отнюдь не способствовало улучшению моих дел.

Если, переводя разную дрянь, хотя бы расширять коллекцию! Если раскрыть двери дома и, пусть хоть как в омут, броситься в прежнюю жизнь, борьбу! Но слишком ничтожен заработок и — нельзя рисковать картинами (мало их собрать — нужно еще и сохранить). И во что превращается жизнь? В нудную, унылую тягомотину? В бега по редакциям ради куска хлеба? Но моя активность искала точек приложения, не находила, падала, как проколотый воздушный шар, и я погружался в мутную, засасывающую депрессию. В один из таких моментов, нарушив собственную конспирацию (а ежели в квартире гости!), заявился без предупреждения Андрей Григорьевич. А у меня состояние полнейшего безразличия, и я даже не удивился его визиту. Он проскочил в дверь и огляделся:

— Извините, Александр Давидович, что так нагрянул. Но вы не звоните, а ваши картины хотел бы посмотреть генерал. Вы не возражаете?

Лениво соображаю: ну, что им неймется… Чего опять лезут… До гроба, что ли, не отвяжусь? Он спешит:

— Завтра вечером придем. Только просьба — чтобы дома никого кроме вас не было. Может, жену с сыном в кино ушлете?

Мямлю:

— Ну, хорошо. — Но уже какой-то моторчик во мне заводится. Про себя посылаю его к чертовой матери. Устрою вам завтра при начальстве бенц!

Наутро Оскар урезонивает:

— Ты или не пускай их, или веди себя нормально. Скандал ни к чему. Скажи лучше в двух словах, что больше видеть не желаешь. Они только по службе нас ненавидят. Лично — каждому из них ты в принципе безразличен. Зачем же наживать на Лубянке личных врагов?

Как всегда бывало при встречах с гебистами, нервы напряжены до отказа. С криком или без крика я сегодня должен с ними развязаться. Вот и они. Не знаю уж, генерала, не генерала привезли, однако не ходил он по комнатам, а шествовал — маленький, сухой, с надменно вздернутым подбородком и скучающими глазами. Ни одного слова не вымолвил. Равнодушно выслушивал подобострастного гида — Андрея Григорьевича. Меня отзывает в сторону Михаил Вячеславович:

— Ваша грузинская чача славится. Организуйте, пожалуйста, на кухне что-нибудь скромное. Посидим, потолкуем.

Ну и обнаглели! Еще корми и пои их. К непринужденности тянет. Ладно. Ставлю на кухонный стол бутылку чачи, тарелку с тремя солеными огурцами и черный хлеб, как бы подчеркивая: я вас в гости не звал — жрите, что есть. Ноль внимания. Вызывающе не притрагиваюсь к рюмке — не пить же с вами! Словно не замечают. Генерал молчит. Двое работают — болтают о житье — бытье, о погоде, о международном положении. Почуяли мой настрой и о подлинной цели прихода ни звука. Кто-то стучится в дверь. Все трое, как разбойники, метнулись в глубь кухни. Оказалось, Алеша. Захотел в туалет.

— Нет! — машет головой Михаил Вячеславович. — Нет! Вы же обещали, что никого не будет. — Боятся. Вдруг — ловушка. Вдруг за Алешей прячутся художники или, чего доброго, иностранные корреспонденты. Попадешь в переплет!

Сын понял и ушел, а они едва присели. Пора, дескать, пора! И высокомерный индюк соизволил на прощанье фыркнуть: