Человек с двойным дном - [64]

Гебисты же поглазели на картины и осудили безоговорочно лишь Рабина, особенно его «Натюрморт с рыбой и «Правдой».

— Эту антисоветчину нужно снять! — безапелляционно заявил Михаил Вячеславович.

Попробовал поспорить. Дескать, покупаете вы «Правду», читаете. А потом, что с ней делаете? Вечно храните? Нет же! И заворачиваете в нее что-то, и на стол стелете, и, простите, в туалете употребляете. Вот и Рабин положил на газету селедку и поставил стакан с водкой.

Не подействовало. Гебист повел головой, как бык:

— Уберите ее лучше сами!

Насладившись живописью, Михаил Вячеславович стремится побеседовать. Внутренне ежусь. Накануне с Оскаром мы рассмотрели все возможные варианты и не отыскали ни одного утешительного. Какую-то подлость совершить от меня потребуют. Безусловно, откажусь. И все повторится заново: милиция, тунеядец… Поэтому, едва присели, бросаюсь в атаку. Сначала льщу:

— Обратился к вам в поисках справедливости…

Оба кивают.

И заканчиваю непоколебимо:

— … Стукача из меня не выйдет!

Михаил Вячеславович раскатисто хохочет:

— Кем, кем вы не можете быть? Ну и фантазия у вас! Кто же, ха-ха-ха, собирается вам, Александр Давидович, такое предлагать? Неужели мы? Давайте разговаривать серьезно. За границей картины ваших художников используются с антисоветской целью. Это надо пресечь. Каким образом?

— Абсолютно простым. Пусть их выставляют на Родине. Пусть откроют музей современного искусства, которому я с удовольствием передам свою коллекцию. Тогда крики об антисоветской живописи прекратятся.

— Наша организация музеями и выставками не занимается. Приказывать министерству культуры мы не имеем права.

— Так пускай вмешается ЦК!

— Вы, Александр Давидович, максималист. Сразу переворот вам подавай. А нельзя ли помедленней, потише? Может, придем и к выставкам, и к музеям. Начинать же лучше с малого. — И вкрадчиво:

— Не согласятся ли художники составить коллективное письмо с протестом против использования их имен с антисоветской целью?

— У меня много каталогов их зарубежных выставок, журнальных и газетных статей о них. Нигде нет антисоветчины. Пишут только, что в СССР эти картины не выставляются. Кто же станет опровергать правду?

— Всякое попадается в статьях и каталогах, о которых вы говорите, — вступает Андрей Григорьевич. — Было бы желание, а написать можно.

Вот что затеяло КГБ! Художников только на Западе и выставляют, а они в благодарность его же и оплюют! А какая роль в этом спектакле уготована мне? Авторская? Организаторская? Но Михаил Вячеславович уже почувствовал, что я в таком деле не союзник. Зачем же открывать карты? Сердито замкнулся. У меня же мелькнула мысль. Издаются в АПН журналы на зарубеж: «Soviet life», «Sputnik digest». Там во всей красе иностранцам преподносится то, чем отечественного зрителя не балуют — российские храмы и монастыри, узбекские мечети, формалистические фотографии, репродукции картин советских живописцев, изображающих ню (ах, какая у нас свобода! Кому же за границей ведомо, что в СССР эти журналы не продаются?). Почему бы не дать там статью о ребятах, да еще поместить репродукции их картин? Это было бы маленьким плацдармом для движения вперед, для легализации неофициальной живописи.

Утаив насчет плацдарма, высказываю свое предложение. Смотрю, восприняли идею хорошо. Но обязаны согласовать с начальством. А их начальство наверняка будет вверх-вверх по служебной лестнице — согласовывать с партруководителями. И так до бесконечности. И все-таки Михаил Вячеславович повеселел. Видно, приятно ему, что я не отмахнулся от них, а проявляю какую-никакую инициативу. И преподносит сюрприз: большой гебистский чин срочно хочет со мной повидаться. Это очень нужно, очень важно для восстановления в Профкоме.

И вновь я в снаружи нарядненьком, с легкими колоннами, внутри же угрюмом и сумрачном здании, только теперь уже не на первом этаже, а на втором. В прямоугольной просторной комнате за столом сидит крупный, в меру упитанный, лет сорока мужчина. Позади его на стене — карта мира. Впечатляюще это выглядит на Лубянке — все к рукам приберем! Хозяин кабинета приветствует меня, как дорогого, желанного гостя. Посматривая в сторону примостившихся поодаль Михаила Вячеславовича и Андрея Григорьевича, заботливо расспрашивает о жизни, о трудностях, беспокоится, не пристает ли опять милиция, говорит, что уже беседовал с председателем Профкома Прибытковым о моем восстановлении:

— Тяжелый человек! Против вас настроен. Упорствует. Но не волнуйтесь — мы его уговорим.

Смешно слушать. Готовый распластаться перед любым начальничком Прибытков, не сюда ли бегавший за указаниями, когда меня исключали, спорит с КГБ. Ну, брешите, брешите! Что дальше? А дальше — основное.

— Александр Давидович, мы вас просим помочь нашим органам в борьбе со шпионами.

Не веря собственным ушам, гляжу на него.

— Вы после фельетона не пускаете к себе иностранцев?

— Не пускаю.

Не совсем правда, конечно, но и не полная ложь. Продолжать держать двери дома настежь открытыми я теперь не мог. Друзья советовали переждать, не дразнить собак, не то меня вышлют из Москвы как тунеядца, а коллекция погибнет. Но зарубежные журналисты и искусствоведы, то-есть люди, которые намереваются писать о художниках, прийти ко мне могли всегда. Лишь плохая работа помешала гебушке увидеть, как дважды за короткое время американцы и швейцарцы по нескольку часов фотографировали картины в моей квартире. Причем, некоторые холсты даже выносили на балкон и снимали там. А ведь при первой же встрече, еще в приемной на Кузнецком Мосту, Михаил Вячеславович потребовал, чтобы я порвал все контакты с иностранцами. Но не проследили гебисты, не проследили! Впрочем, может, и проследили и сейчас на мое «не пускаю» приведут два-три примера. Нет, никаких упреков, никаких запретов. Более того: