Человек с двойным дном - [19]

Он оказался прав! На тридцать пять лет вперед прав! Все эти тридцать пять лет писатели, верные высоким традициям русской литературы, ее человечности, ее искренности, ее любви к угнетенным, униженным и оскорбленным, ее нежеланию и неумению рабски служить тиранам, были в лучшем, весьма редком, случае обречены на молчание (Михаил Булгаков и Андрей Платонов), чаще — на гибель. Более шестисот их поглотила жадная пасть ГУЛАГа.

А едва сгинул гениальный погубитель и русская литература возникла из небытия, словно птица Феникс из пепла, как накинулись на нее его последыши, заплечных дел мастера рангом пониже, и давай кого из писателей топтать, кого за решетку сажать, кого из страны выгонять. Не нужны последышам Александр Солженицын, Владимир Максимов, Андрей Синявский, Виктор Некрасов, Иосиф Бродский, Александр Галич, Владимир Войнович, Лидия Чуковская… а нужна им литература благомыслящая, раболепная подцензурная, и такие же ее творцы. Вот сидят они в столь дорогом поэтическим и прозаическим сердцам Доме литераторов, пьют, кто водку, а кто кофе, готовые по первому зову партии взнуздать коней, то бишь свое чахлое вдохновение, и понестись по отполированной тремя поколениями дороге социализма.

В разное время в России писателей называли по-разному. До революции — совестью народа. При Станине — инженерами человеческих душ. Эмоциональный Хрущев наградил их холуйской кличкой подручные партии. Русские писатели от подобного титула с негодованием отказались бы. Советские — носили его с гордостью. Некоторые, правда, придумывают для самоуспокоения афоризмы на манер одного из столпов современной советской поэзии, философствующего либерала Евгения Винокурова. Принесите ему на подпись письмо протеста против преследования инакомыслящих и услышите: «Не ссорьте меня с атомной державой». Пристыдите — а у него взамен: «Костер — не моя профессия».

Да что там подписи в защиту арестованных, когда один русский, простите, советский писатель боится произнести имя другого. Посмотрите на перекосившееся от страха лицо мэтра, лауреата Государственной премии, поэта Павла Антокольского. Это всего навсего я спросил, довелось ли ему прочесть максимовские «Семь дней творения». Заметался старец по своему кабинету, с опаской поглядывая на стены (магнитофоны-то, небось, записывают), и скороговоркой:

— Какой еще Максимов? Что за писатель? Самиздатовских вещей не читал и не читаю.

Ну, пусть Винокуров трус. Ну, пусть Антокольский трус. А Евтушенко? Он уж точно так себя не поведет. Он… Минутку, минутку! Не угодно ли ознакомиться?

Я — Евгений. Ты — Евгений.

Я — не гений. Ты не гений.

Я говно. И ты — говно.

Я — недавно. Ты — давно.

Это широко известная эпиграмма на Евтушенко, написанная якобы от имени его тезки Долматовского. С тезкой все ясно — действительно, старейший подручный партии. Но Евтушенко за что схлопотал по морде? Он ведь правдолюбец. Он ведь бесстрашный борец. Его и заграница таким знает. Заграница, оно конечно! Оттуда не видно. Мы им тоже вначале восхищались, а потом заметили, что бесстрашие его какое-то странное. Выступает Евтушенко в 1963 году вразрез с Хрущевым. Тот облаивает абстракционизм, а он расхваливает. Какая прямота! Какое мужество! Однако не проходит и двух месяцев, как на заседании идеологической комиссии ЦК наш герой бьет себя в грудь, признается, что заблуждался. Случайность? Но почему в том же году Эренбург, который недавно защищал его от нападок Хрущева, называет поэта «свиньей под дубом»? А потому, что как только Хрущев раскритиковал повесть писателя «Оттепель», Евтушенко решил выслужиться и поместил в «Литературной газете» стихотворение, целиком отражающее точку зрения первого секретаря. Чуть ли не слово в слово за ним повторил: ошибается тот, кто говорит, что у нас оттепель; у нас не оттепель, у нас весна! И так всю жизнь. Грешит он и кается. Грешит он и кается. Пишет вызывающее ярость антисемитов стихотворение «Бабий Яр» — и как член редколлегии журнала «Юность» поддерживает резолюцию об израильской агрессии. Направляет правительству телеграмму против оккупации Чехословакии — и немедленно заявляет в партийном бюро Союза Писателей, что осуждает свой поступок. Посылает в итальянскую газету письмо, в котором протестует против изгнания Солженицына, — и сразу же сочиняет сверхверноподданическую поэму о строительстве автомобильного завода на Каме, где бросает камень в огород того же Солженицына: «Поэта вне народа нет!».

Один французский переводчик отозвался о Евтушенко так: «Petit poete, mais un grand artiste!»

Вежливый западный человек. В России говорят:

«Большая проститутка».

Но как трудно, как трудно советскому писателю, оставаясь лояльным, не быть проституткой! Поэт еще может с грехом пополам упрятаться под сень чистой лирики, да и то не совсем, и то не чересчур. Ведь раз не воспеваешь партию и народ, а пишешь только о любви и о природе, то уже подозрительно — не враждебен ли?

Прозаику же и того хуже. Ну о чем, действительно, писать русскому прозаику, если в 1962 году в Новочеркасске солдаты расстреливают рабочих только за то, что они забастовали и вышли на мирную демонстрацию, возмущенные повышением цен на мясо и масло и одновременным снижением расценок? Писать, безусловно, следует о невиданном расцвете колхозных деревень и небывалом подъеме благосостояния трудящихся. Ну о чем писать украинскому прозаику, если сотни его земляков, обвиненных в национализме, гниют в лагерях Мордовии? Писать безусловно следует о достижениях шахтеров Донбасса и металлургов Запорожья. Ну о чем писать грузинскому прозаику, если под видом утверждения социалистической законности в Грузии воцаряется произвол и насилие? Писать безусловно следует о рекордном урожае винограда, героическом труде на чайных плантациях и увеличении мощности Ингурской гидроэлектростанции.