Человек с двойным дном - [17]

В этот период отдел литературы и искусства «Московского комсомольца» крутился волчком. Кропались статьи, соответствующие требованиям дня, сочинялись памфлеты о заблудших поэтах, обрабатывались письма трудящихся, осуждающих очернителей советской действительности. Мне как-то удавалось держаться подальше от этой кухни, но я сознавал, что до поры, до времени.

Однажды в комнату вошел пожилой, но бодрый и воинственный человек. В руках у него были «Мемуары» Эренбурга. Он раскрывает книжку и обращается ко мне:

— Послушайте, что этот негодяй пишет: «Я снова во Франции, я вновь могу свободно говорить, мыслить, дышать». Да как он смеет?!

Спрашиваю:

— О каком времени Эренбург пишет?

Он фыркает:

— Неважно, о каком!

— А по-моему, есть разница, к тысяча девятьсот тридцать седьмому относятся эти слова или к тысяча девятьсот пятьдесят седьмому.

Заведующий отделом Евгений Сидоров, подтянутый, с безупречным пробором, как у всех работников ЦК и горкома комсомола (он из них, номенклатурных) подает мне знак: не горячись, не спорь.

А бодрячок уже нам обоим:

— Сегодня я возил товарища Ворошилова на выставку Фешина. Ему понравилось. Одобрил.

Надо бы промолчать, а меня не знаю, какая муха укусила:

— Разве маршал Ворошилов специалист по живописи?

Вскидывается, как боевой конь. Ноздри раздуваются:

— Молодой человек, вы знаете, с кем говорите? Я — Кацман!

А-а, враг современного искусства, академик-художник Кацман! Как же, как же. Наслышан о вас. Вы старый фаворит Ворошилова, который помогал вам еще в сталинскую эпоху уничтожать подлинных живописцев. Вы втаптывали в грязь Малевича. Вы проклинали Кандинского. Вы насмехались над импрессионистами. Вы всего лишь год назад обзывали с трибуны Эренбурга сволочью за то, что он портит вкусы советским зрителям, осмеливаясь расхваливать творчество Моне и Ренуара.

Многоопытный Кацман угадывает мою неприязнь. Он прощается с Сидоровым и выходит, но через секунду возвращается:

— И все-таки, у нас больше общего, чем разногласий.

— Не думаю.

Он дружелюбно:

— А хотите, я вам скажу, что у нас общего? — И таинственно понизив голос: — Наша советская власть.

После его ухода завотделом меня корит:

— Мог бы попридержать язык! Теперь пойдет жаловаться редактору.

Так и случилось. И обернулось тем, что Сидоров от имени редактора предложил мне выступить в газете со статьей о мемуарах Эренбурга. Раздолбать их!

Я на дыбы:

— Женя, тебе известно и мое отношение к этим мемуарам, и то, что я бываю у Эренбурга. Не буду писать статью!

— Чудак-человек! — добросердечно уговаривает он. — Кто же тебя заставляет своей фамилией подписываться? Спрячься под псевдонимом.

— Хрен редьки не слаще.

Сидоров не унимается:

— Не ты, так другой напишет, и похлеще тебя Эренбурга отлупит. Лучше соглашайся!

Все же отвертелся я от статьи о мемуарах. Обрадовался, да рано. Сует мне заведующий письма читателей — срочно подготовить подборку в номер. В первом же послании: «Эренбург — это старый петух, который силится отыскать в навозной куче своих воспоминаний жемчужное зерно». И подпись: «Александр Жаров». Жив, курилка, напористый комсомольский поэт 20-х годов. Откладываю письма в сторону. Пачкайтесь сами. Сидоров и не упорствует, но зато направляет меня к редактору. Тот раздраженно:

— Мы ваши стихи печатаем, ваши материалы публикуем, а когда редакция заказывает вам статью, вы становитесь в позу. Не много ли себе позволяете? Смотрите, придется нам с вами расстаться.

Видимо, ждет, что извинюсь. Но я безмолвно поворачиваюсь и — в отдел. Собираю вещи. Жаль терять заработок. Но выбор ограничен: либо идти в подлецы, либо нет.

Интересно, что драконя зловредные мемуары, Хрущев даже толком с ними не ознакомился. Позже он сам в том и признался их автору. Вот что рассказали мне в доме Эренбурга.

Примерно через полгода после мартовской баталии состоялся в Ленинграде европейский симпозиум писателей о современном романе. В советскую делегацию включили и Эренбурга, он же от этой чести наотрез отказался. Дескать, меня вовсю поносили, какими же глазами мне смотреть на зарубежных коллег, как им объяснить, что у нас происходит? Но и без него ехать несподручно. Выглядело бы так, будто настолько заклевали седовласого романиста, Государственного лауреата и борца за мир, что и на симпозиум не допустили.

Хрущев не погнушался пригласить Эренбурга к себе. Попросил в делегацию все-таки войти, обещал, что «Новый мир» непременно опубликует продолжение его мемуаров. И брякнул:

— Я в марте ваших мемуаров еще не читал (просмотрел выжимки из них, тенденциозно подобранные референтами), а теперь прочел, и в целом они мне нравятся. Будем издавать.

И затем первый секретарь принялся доказывать, что заграницей все прогрессивные писатели (то бишь писатели-коммунисты) поддерживают его мероприятия в области литературы и искусства. Лишь ренегаты типа Говарда Фаста и Сартра критиканствуют. Эренбург полюбопытствовал, почему Сартр ренегат.

— Как почему, — изумился Никита Сергеевич. — Он же вышел из компартии из-за венгерских событий!

— Он никогда не был членом партии, — сказал Оренбург.

Хрущев сослался на список отступников, который лежит у него на столе, Оренбург — на свое многолетнее знакомство с французским писателем. Тогда неугомонный Никита потребовал от референта представить документальные доказательства изменничества Сартра. Таковых не оказалось. Референт повинился, мол, напутал, Сартр в партии не состоял.