Человек с большим будущим - [99]

– Да.

– И что заставило вас передумать?

Несокрушим заговорил тихим голосом:

– До настоящего дня я верил в британское правосудие и чувство справедливости. Конечно, бывают и плохие англичане – точно так же, как и плохие индийцы, – но тем не менее я всегда считал, что сама система справедлива. Она наказывает преступников и защищает пострадавших. Теперь я понимаю, что отец мой был прав. Когда нападают на одну англичанку, невиновные индийские мужчины должны ползать перед нею на брюхе. А когда жестоко убивают сотни, если не тысячи безоружных индийцев – мужчин, женщин и детей, – преступника чествуют, как героя. Неужели «британское правосудие» означает лишь «правосудие для британцев»?

Что я должен был ответить? Заявить, что все это ложь и пропаганда? Что британский офицер ни за что не отдал бы такого приказа? Я мог бы так сказать. Возможно, мне и следовало сказать именно это, но я достаточно хорошо знал, что происходило в Ирландии, чтобы понимать: как бы нам ни хотелось считать иначе, британская армия вполне способна на зверства.

Или я мог ему сказать, что если подобная бойня действительно произошла, то ее виновник – безумец, которого ждет справедливое наказание. По крайней мере, такое утверждение было бы хоть отчасти правдой. Пожалуй, и впрямь нужно быть сумасшедшим, чтобы велеть открыть огонь по толпе безоружных гражданских, но, по моему опыту, безумие никому еще не мешало получать высокие звания в армии, особенно сейчас, после войны, которая столь многих превратила в безумцев. Наверное, одним из таких был и Дайер. Толпу индийцев он воспринимал не как людей, а всего лишь как проблему, которую нужно решить.

Что касается справедливого наказания, то, будем честны, на официальном уровне произошедшее наверняка заметут под ковер. Бирн говорил правду. Наше правление зависело от того, сможем ли мы сохранять видимость морального превосходства над теми, кем правим. А как сохранять эту видимость, если признаться, что расстреляли сотни женщин и детей?

Но я не собирался лгать сержанту. Он заслуживал большего.

Мы оба заслуживали.

Беда была в том, что мое расследование двигалось по пути «Лузитании»[67] и у меня не было никаких шансов спасти корабль без помощи молодого сержанта.

– То, что случилось в Амритсаре, – сказал я, – если все было именно так, как вы говорите, – это, я не спорю, преступление. Но ваша отставка никак не поможет погибшим. Напротив, если вы останетесь, мы сможем постараться помочь хотя бы одному индийцу.

– Вы о Сене? – Банерджи горько рассмеялся и сделал глоток кофе. – Ему уже ничем не поможешь. Что бы мы ни делали, его повесят.

– И вас не станет мучить совесть? Как вы будете жить, зная, что перестали бороться за человека, которого считаете невиновным, исключительно в знак протеста против того, что не в силах изменить?

Он ничего не ответил, и я, почувствовав, что нашел слабое место, продолжил атаку:

– Сену осталось недолго. Максимум – несколько дней. Именно вы первый предположили, что он может быть не виноват. Если вы все еще в это верите, то должны продолжать расследование ради него.

Сержант колебался. Я видел это по его глазам. Настало время предложить ему компромисс.

– Мне нужна ваша помощь, Несокрушим. Я не справлюсь один, а Дигби больше всего на свете хотел бы увидеть Сена на виселице. Ведь его тогда ждет это проклятое повышение. Не принимайте никаких решений, пока мы не распутаем это дело. Вот все, о чем я прошу.

Банерджи допил свой кофе.

– Хорошо, – согласился он по размышлении. – Я отложу решение до тех пор, пока дело не будет закрыто.

– Вот и отлично! – сказал я с чувством.

Он улыбнулся:

– Кроме того, вы правы: уйти сейчас мне не позволит совесть.

– Молодчина, – одобрил я. – Не сомневаюсь, Сен оценил бы ваше усердие.

– Я говорю не о Сене, сэр. А о том, что я не могу уйти, если есть шанс, что младший инспектор Дигби пойдет на повышение и, возможно, станет вашим начальником… сэр.

Мы возвращались на Лал-базар по улицам, охваченным лихорадочной суетой. Оливково-зеленые грузовики, набитые солдатами, проносились мимо нас на север, изрыгая черный дым из выхлопных труб. Сипаи готовились занять позиции по периметру Дэлхаузи-сквер. Под руководством молодого офицера-британца они устраивали контрольно-пропускные пункты и раскладывали мешки с песком вокруг входов в «Дом писателей», центральное почтовое отделение и телефонную станцию.

Само здание на Лал-базаре практически опустело. Почти все патрульные, офицеры и рядовые сотрудники были направлены в места, где предположительно могли возникнуть беспорядки. Остались только пеоны и администрация. Они и, конечно же, следователи. Их время придет, если тучи окончательно сгустятся и начнут гибнуть люди. Попросив Несокрушима подождать в моем кабинете, я отправился в центр связи. Я намеревался узнать последние новости, но, помня о душевном состоянии сержанта, рассудил, что брать его с собой не стоит. Он все еще колебался, и меньше всего мне хотелось, чтобы он увидел неотредактированные отчеты о событиях в стране и снова решил подать в отставку.

Однако мне даже не пришлось читать последние донесения, чтобы понять, что положение ухудшается. Хватило взгляда в окна на четвертом этаже. На севере и на востоке поднимались столбы густого дыма, и небо от них темнело, как от муссонных облаков.