Человек рождается дважды. Книга 1 - [42]

Шум, крик и громкое «взяли» звучало со всех сторон. Всё население посёлка вышло встречать сплав, даже собаки.

На обрыве скалы показалась сгорбленная фигура человека в меховой куртке, с трубкой в зубах. Он был недвижим, как и нависшие над водой серые камни скалы. Только частые струйки дыма, всплывавшие над меховой шапкой, выдавали его волнение.

— Догор, привет! Гермоген, здравствуй! Чай найдётся? Зайду, кээпсэ вести будем! — прокричал ему снизу Космачёв, размахивая шляпой. Но Гермоген не пошевелился.

Когда причалил последний кунгас, широкоплечий бородач поднялся на выступ берега, заглушая шум и говор, распорЯдился:

— Мужики, за мной! Ты, Митяй, — кивнул он тоже заросшему бородой плотному человеку, — отведи семейных и женщин к Буневичу. А вы разгружайте кунгасы да раскиньте палатку, работы тут до утра, — приказал он толпе мужчин, сбившихся в кучку. И, подхватив подвернувшийся узел, стал подниматься на берег. За ним один за другим, обросшие и усталые, с узлами и Ящиками потЯнулись прибывшие сплавом.

Женщины ушли с Митяем. Шулин и Космачёв обходили кунгасы и передавали кладовщику привезённые грузы.

Колосову не хотелось показывать усталость, и он принЯлся убирать вёсла, выбрасывать доски и выкладывать на борт Ящики.

— Жарь в барак, управимся и без тебя! — хлопнул его по загривку вернувшийся Митяй. Колосов скривился от боли. Митяй посмотрел на свою руку. — Ты уж извини, хотел легонько, да не так вышло, — виновато проговорил он. — Ничего, только здоровей будешь, — И, взяв Колосова за плечи, вывел на берег. — Вон барак! Топчан слева мой. Иди и отдыхай. — Он показал на небольшой дом из неошкуренных брёвен с оконцем, затянутым белым ситцем, а сам вернулся к кунгасам.

Вот оно устье Среднекана, отсюда начинаются тропинки на все прииски. Здесь начинается и его жизненный путь. Колосов шёл и смотрел вокруг.

На небольшой площадке, отвоёванной у леса, три барака таёжного типа. С остовом голых стропил столовая-клуб. Один рубленый чистенький домик, пара землянок и Якутская юрта.

Ниже, через пролесок, — контора, а дальше, на крутом берегу Среднекана, почти у самого устья, — незаконченный сруб химлаборатории. На берегу Колымы, в береговом откосе, — выложенная из булыжника печь-пекарня, а рядом с ней баня по-чёрному. У спуска к реке деревянный склад. Ближе к сопке маленький приплюснутый домик с навесом, прикрытый с боков ветками стланика. Это поселковая конебаза.

По рассказам Юрий знал расположение посёлка и назначение каждой постройки, и всё же в его воображении он был привлекательней.

Здесь, очевидно, никто и никогда не убирал. Кругом валялись консервные банки, обрывки оленьих шкур, старые торбаса и ичиги. Рядом с постройками серели пушистые комочки дремавших собак.

Прямо от берега убегала избитая подковами лошадей узкая тропа, теряясь в лесу. Это была дорога на прииск «Среднекан».

Моросил дождь, отчего посёлок казался ещё более убогим.

— Ты чего это? Голодным хочешь остаться? Наглядишься ещё. Иди в барак, а то мужики умнут и уху и рыбу, — крикнули из барака.

Против двери над костром висел артельный котёл, прикрытый листом жести. Жарко горела печь. В противне подогревалась жареная нельма. На столе рядом с открытыми консервами закопчённые чайники в клубах пара. На газете — комки сахара и гора нарезанного свежеиспечённого белого хлеба.

Люди сидели на топчанах и ели. Николай и Анатолий в одних трусах, раскрасневшись, хлебали уху из солдатского котелка.

— Чего ты, Юрка, бродишь? Садись, пока не поздно. Ты только посмотри, какой закатили нам пир таёжники. Ну кто бы мог подумать? — отдуваясь от перца, бормотал Белоглазов.

Перед Колосовым поставили котелок. Старожилы вышли.

— Ничего не скажешь — таёжная деликатность. Смотри, даже не заходят покурить или хотя бы спросить о новостях. Не думаю, что их не интересует Большая земля, — сказал Николай и стал расстилать оленьи шкуры.

— Вот это настоящие мужчины. Ни одного красивого слова, а сколько простой душевности и теплоты! — восторженно произнёс Колосов.

— Действительно, нужно хорошо выспаться, — заметил Толька, потягиваясь на топчане.

Колосов выглянул в дверь. На берегу жгли костры. Таёжники молча носили к складу Ящики и тюки. В зареве огня их плотные, бородатые фигуры с заросшими лицами казались Ещё более суровыми…

ГЛАВА 11

Погода менялась. Из тайги потЯнуло запахом леса. Серая хмурь поползла к морю. ПоЯвились

просветы чистого неба. Наконец прорвалась и полоса золотого тепла.

Петров лежал на койке и дремал. В бараке было ещё несколько человек, освобождённых от работы. Луч солнца ласково лёг на его лицо. Петров прикрыл ладонью глаза и повернул голову.

Солнце согрело щёку, шею, плечо. Он чувствовал его свет через зажмуренные веки. Какое-то смутное воспоминание сжало сердце. Забытые ласки матери? Нет, что-то другое.

Тревога обогнала мысли. Он сжал виски и задумался. Что же это такое? Да, да. Опять этот воспитатель!

С того дня, как он чуть не попался с баяном и Фомин с такой решительностью выручил его, в душе Петрова словно что-то надломилось. Он избегал встреч с воспитателем, стал задумчив и молчалив. Какого чёрта этот человек своей добротой и постоянным вмешательством в его судьбу вносит в душу смЯтение?