Человек, проходивший сквозь стены - [14]

Совершенно растерявшись, я сошел с велосипеда и присел на мостике через канал Дубильщиков. Мне решительно не хватало мужества сызнова начинать уже прожитую жизнь… Даже то, что я стал на семнадцать лет моложе, нисколько не радовало меня.

«Это иллюзия, — думал я. — Молодость, все знающая наперед, — не молодость. Мне предстоит вторично прожить целых семнадцать лет… Я богаче опытом, чем все старики Франции, вместе взятые. Я — несчастный старик, хотя мне легко предсказать решительно все, что будет. Случайности для меня исключены, ожидание грядущего не заставит мое сердце биться сильнее. Да, я старик… Мне придется влачить унылое существование всеведущего бога. В течение семнадцати лет со мной не может произойти ничего неожиданного. Я не смогу даже надеяться на что-либо».

Прежде чем сесть в поезд, надо было вернуть велосипед, но тот магазин, где я взял его напрокат, еще не существовал. На его месте был магазин зонтиков. Владелец магазина, человек лет тридцати, стоял на пороге. Для очистки совести я спросил, не знает ли он в Доле магазин велосипедов Жана Дрюэ.

— Такого нет, — ответил он. — Я знаю наверняка, но это забавно — ведь меня самого зовут Жан Дрюэ.

— Да, любопытное совпадение! — сказал я. — А вы не собираетесь начать когда-нибудь торговать велосипедами?

Он расхохотался. Очевидно, мысль, что он может в один прекрасный день заняться этим делом, показалась ему очень смешной.

— Нет, это меня ничуть не прельщает. Конечно, ничего плохого в торговле велосипедами нет, но что общего между ними и зонтиками?

Его лицо было молодым, свежим, смеющимся. Но я знал, что через семнадцать лет оно будет обезображено волчанкой…

Садясь в поезд, я еще питал некоторую надежду, что увижу Париж таким же, как при отъезде из него. Мое положение было до того странно, что я считал возможным столь же необыкновенный обратный скачок во времени; но поезд приближался к Парижу, а все оставалось без перемен. И за окном, и на всех промежуточных станциях мне попадались на глаза немецкие военные, которых нимало не беспокоил вопрос, в каком году они живут. Из разговоров пассажиров (кое-кто из них возвращался домой после нескольких дней отсутствия) было ясно, что в столице еще 1942 год. В купе царила тяжелая атмосфера военных лет, оккупации. Ни в Доле, где я провел очень мало времени, ни в деревнях, окруженных лесом Шо, действительность не казалась такой гнетущей. Все говорили о том, как плохо везде живется; о чем бы ни заходила речь, рано или поздно возвращались к этой теме. Гадали, чем кончится война, толковали о пленных, о трудностях жизни, о черном рынке, о свободной зоне, о Виши, о нужде. У меня щемило сердце, когда я слышал, как пассажиры обсуждали ход событий, от которых зависела их судьба. Вероятное они принимали за достоверное… Мне, знавшему, чем все кончится, хотелось вывести их из заблуждения, но правда была чересчур фантастична, и я не мог опираться на нее, чтобы опровергнуть казавшиеся неоспоримыми доводы, на которых основывались убеждения моих соседей.

Сидевшая напротив меня старушка рассказала, что едет в Париж за девятилетним внуком, живущим в Отее; ему грозил туберкулез от недоедания. На каникулы родители отправляли его к бабушке, но в октябре, к началу школьных занятий, ей приходилось отвозить его обратно. Она без конца распространялась о легочных заболеваниях.

На Лионском вокзале еще до того, как поезд остановился, я увидел прогуливавшегося по перрону немецкого жандарма. Париж был оккупирован. По правде сказать, мне не требовалось доказательств…

Выйдя из вагона, я направился к метро, но заметил, что забыл шляпу. Вернувшись за нею, я обнаружил, что моя соседка-старушка оставила в купе довольно объемистый пакет. Я взял его, рассчитывая передать владелице, но не смог разыскать ее ни на перроне, ни в метро, хотя думал, что нагоню ее, ибо она ехала, как и я, в Отей. В поисках ее я пропустил два поезда и сел в третий. Напротив меня сидел немецкий офицер.

С пакетом в руках я приехал в Отей часов в восемь вечера. Было еще светло, но я напрасно искал свой дом. На месте нового здания, в котором я снял квартиру в 1950 году, стояла ограда, за нею виднелись деревья. Тогда я вспомнил, что живу еще в районе Монмартра, на улице Ламарк, где мне предстоит провести еще восемь лет… Я снова спустился в метро.

На улице Ламарк мне открыла дверь наша служанка, имя которой я неожиданно вспомнил. Она спросила, хорошо ли я съездил. Я приветливо ответил, почувствовав к ней симпатию при мысли, что через год негр с площади Пигаль сманит ее от нас, а впоследствии выбросит на улицу…

Было уже девять часов; жена не ждала меня и обедала. Услышав мой голос, она выбежала в переднюю. Я растрогался до слез, увидев ее молодою, двадцативосьмилетнею, и горячо ее обнял. Но она не знала, что накануне я был на семнадцать лет старше; для нее я не изменился, и мое волнение несколько ее удивило. В ванной, где я наскоро приводил себя в порядок, она спросила, как я съездил в Жиронду, и я тотчас же вспомнил, что когда-то, в эту самую пору, совершил поездку туда. Я рассказал о различных дорожных происшествиях, случившихся со мною, и, кажется, в тех самых выражениях, какими пользовался когда-то. Но у меня было такое впечатление, словно я говорю не то, что хочется, а то, что вынужден говорить, как если бы играл на сцене.