Человек, проходивший сквозь стены - [13]

Я переночевал в деревенской гостинице. Прежде чем заснуть, я некоторое время размышлял о том, что со мной случилось. Первое удивление прошло, и я даже не испытывал особой досады. Если бы у меня было больше свободного времени, я бы охотно провел несколько дней с этими беднягами, отставшими от жизни на семнадцать лет и все еще находившимися в первой половине века; я вновь с горестным чувством пережил бы несчастья, которые обрушились на мою родину. Мне хотелось выяснить кое-какие загадочные обстоятельства, связанные с этим возвращением в прошлое; сначала я не обратил на них внимания. Например, любопытно, что в деревне получали старые парижские газеты и письма от военнопленных из Восточной Пруссии. Следовательно, между этим селением, где все еще был 1942 год, и остальным миром, жившим уже в 1959 году, существовали какие-то связи. В каком тайнике времени хранились, прежде чем попасть по адресу, газеты, отправленные из Парижа семнадцать лет назад? И где были сейчас пленные, которые еще не вернулись, но уже не могли находиться в Восточной Пруссии? Я заснул, продолжая думать о том, каким же таинственным образом смыкаются две эпохи?

На другое утро, встав очень рано, я сделал несколько неожиданных открытий. В скудно меблированной комнатке не было зеркала, и мне пришлось, чтобы побриться, открыть свой дорожный несессер. Заглянув в зеркальце, я убедился, что на вид мне не пятьдесят шесть лет, а под сорок. К тому же я чувствовал себя гораздо бодрее, движения мои стали более легкими. Не скажу, чтобы этот сюрприз показался мне неприятным; но он очень смутил меня. Через несколько минут мне бросилось в глаза и другое: моя одежда тоже «омолодилась». Вместо серого костюма, бывшего на мне, когда я выехал из Парижа, я был одет в другой, старомодный; мне смутно помнилось, что когда-то я его носил. Деньги в моем бумажнике оказались выпуска не 1959 года, а 1941, а некоторые — и более раннего выпуска. Ситуация усложнялась: вместо того, чтобы посетить прошлое в качестве путешественника во времени и ограничиться ролью стороннего наблюдателя, я становился неотъемлемой частью этого прошлого, и у меня не было никакой уверенности в том, что удастся вырваться из него. Доводы, которыми я пытался себя успокоить, нельзя было назвать вескими. «Жить в какую-либо эпоху, — говорил я себе, — значит воспринимать окружающий мир и самого себя так, как свойственно людям этой эпохи». Я старался убедить себя, что достаточно переступить границы общины — и я снова обрету прежний облик, увижу все таким же, как раньше; миру для этого не понадобится менять свое лицо.

В семь часов утра я приехал во Вьей-Луа. Мне не терпелось увидеть моего друга Борнье; ему, конечно, будет интересно узнать, что со мною произошло. К тому же он, вероятно, волновался, ибо ждал меня еще вчера. По дороге мне попались два немца на мотоциклах, в железных касках, и я с беспокойством убедился, что еще не вернулся в 1959 год. В самом селении немцев не было.

Вскоре я подъехал к дому, где два года назад уже гостил у своего друга. Ставни были закрыты, садовая калитка заперта. Я знал, что Борнье встает поздно, и мне не хотелось его будить, но желание поскорее увидеться с ним было еще сильнее, и я несколько раз громко его позвал. Трое молодых людей, проходивших по улице с вилами на плечах, услышали меня и остановились. Я узнал от них, что мой друг в плену; об этом недавно написала его жена, находившаяся в Париже.

— Он работает на ферме в Силезии. Неподходящее для него занятие! — промолвил один из парней.

Некоторое время мы молчали. Я представил себе хрупкого, слабосильного композитора, согнувшегося над заступом.

— Бедняга Борнье! — заметил я. — Ему и так нелегко пришлось зимой, а тут еще воспаление легких, которое свалит его через полгода… Не везет ему!

Молодые люди удивленно переглянулись и молча двинулись дальше. Некоторое время я смотрел на дом с закрытыми ставнями, вспоминая о своей последней поездке сюда. Борнье сидел за роялем, играл только что сочиненный им «Тоскующий лес». Моя дочь впоследствии часто исполняла эту вещь, мотив мне запомнился, и я начал было напевать его, думая о своем друге, который сейчас надрывал свои силы в Германии. Потом он заболеет, его отпустят, и он приедет сюда, чтобы написать эту музыку, о которой, возможно, пока даже не помышляет…

Голос мне изменил. Объятый паническим желанием поскорее вырваться из плена времени, я вскочил на велосипед и покатил к Долю.

По дороге мне то и дело попадались следы немецкой оккупации. Я во всю мочь нажимал на педали, спеша проехать лес; быть может, его границы совпадали с границами прошлого, и лесная сень способствовала воскрешению миновавших лет?

Добравшись до опушки леса Шо, я облегченно вздохнул, убежденный, что вырвался из заколдованного круга. Каково же было мое разочарование, когда под самым городом, проезжая мост через Ду, я обогнал взвод немецких солдат, которые возвращались после ученья, горланя песню… Удивительно, конечно, что в лесных деревнях все еще был 1942 год; это было вызвано, по-моему, тем, что декрет о переводе времени остался невыполненным на небольшой территории. Это объяснение казалось мне достаточно логичным. Но теперь, очевидно, уже нельзя было подходить к проблеме с этой точки зрения. Дело обстояло не так просто: все смешалось, все перепуталось. Да, вчера, 3 июля 1959 года, я уехал из Доля, но вернулся в него 4 июля 1942 года. Быть может, декрет аннулировали вопреки представлению о необратимости времени? Но в этом случае у всех жителей города должны были сохраниться воспоминания о том, как они провели эти семнадцать лет; между тем я убедился, что они ничего не помнят. Я пришел к нелепому выводу, что одновременно существует два Доля: в одном еще был 1942 год, а в другом — 1959. Вероятно, так везде. Я уже не надеялся, что в Париже мне удастся вернуться в свою эпоху.