Яков Константинович уже совсем пришёл в себя и, приподнявшись на подушке, оживлённо, хотя и с паузами, заговорил.
— Вот, ведь, как вы полагаете, а я нет. А я нет! Я об этом не помышляю. Жена у меня и две дочери, одной пятнадцать, другой шестнадцать, скоро невесты, за каждой будет тысяч по тридцати. Что же о них беспокоиться, проживут и без меня, ещё и рады будут… Надоела им всем моя болезнь, ох как надоела, должно быть! Приехал я с кумыса. Две недели дома пробыл. Сейчас уже начались разговоры о том, что вот, мол, такой-то завещание сделал и всё там подробно обозначил кому и что… Ну, я вижу, к чему дело клонится и нарочно ничего, ничегошеньки им на это не отвечаю, только больно мне этак стало, Господи, до чего больно! Ночи две потом плакал… Если жена любит мужа, или ребёнок отца, то неужели такие разговоры поднимать станут или требовать, чтобы до гробовой доски на них трудился? Кто своего отца любит по настоящему, тому всё равно, — оставит ли ему отец что или ничего. Так ведь я говорю, а? Нет, дети что, — не в этом тоска, а вот… что нас там ожидает?
— Ну, это что же, это каждый по своему понимает, — ответил Шатилов и подумал: «Очутился бы ты на моём месте, так не так бы ещё мучился».
Яков Константинович долго молчал. Разговор уже утомил его, но всё его лицо выражало спокойствие, а глаза — надежду на что-то хорошее.
— Так вы говорите, что и кровью харкали? — опять произнёс он с расстановкой.
— Да, — коротко ответил Шатилов и, боясь, что больше не сумеет на эту тему лгать, сейчас же сказал. — Знаете что, пойдёмте мы наверх. Море утихло, воздух хороший, тепло, вам там лучше будет.
— Если вы советуете, — буду слушаться.
Яков Константинович сел на постели и всё ещё дрожавшими руками стал завязывать галстук, а потом долго не мог попасть в рукав пиджака.
На палубе сели рядом. Пароход шёл уже совсем плавно. Винт не хлопал торопливо по воде, а угрюмо гудел своё бук… бук… бук… Почти все пассажиры были наверху. Опускавшееся в море солнце осветило весь фиолетовый Аю-Даг. На душе у Шатилова было тяжело. Ему представлялось, как через несколько месяцев его сосед будет лежать в гробу с восковыми, сложенными на груди руками. Потом, как он сам приедет в Феодосию, увидит брата Димитрия, который наверное постарел, будет с ним жить целых десять дней и ни разу не заговорит ни о деньгах, ни о разделе. Как он вернётся домой, и ему сейчас же нужно будет бежать искать взаймы сорок рублей, чтобы заплатить за квартиру, и жена ему скажет: «Вот человек, вот человек!..»
1903
