Человек, который был похож на Ореста - [2]

— Двенадцать новых реалов, Ваша милость! — сказала старуха. — Ни один принц, разбитый параличом, не подносил еще таких роскошных луковиц Святым Косме и Дамиану!

Обладателю перстня и трости было лет тридцать. Несмотря на темно-каштановый цвет волос, его ровно подстриженная борода, смягчавшая острый подбородок, отливала чернотой. Хотя глаза смотрели ласково, тонкие губы, казалось, не знали улыбки. Он поднял левую руку и задумчиво погладил себя по шее. Девушки разглядывали незнакомца: синий камзол расстегнут, тонкая белая рубашка оторочена кружевами.

— Двенадцать реалов — почти что даром! — сказала одна из них, приподняв связку лука.

— Святые все видят и помнят, кто сколько заплатил за свое подношение, — уверенно заявила старуха.

Потихоньку под сводами колоннады на площади возник Маленький рынок: подошли другие женщины со своими корзинами лука и белыми глиняными кувшинчиками меда. Не ответив ни слова зазывавшим его женщинам, человек в синем камзоле прошел мимо торговок и покупателей и направился к фонтану. Он положил трость наземь, опустил руки в каменную чашу с водой, а затем поднес руки к лицу. Потом человек повторил это движение три или четыре раза, на несколько секунд прижимая влажные прохладные ладони к своим загорелым щекам. Какой-то оборванец, улыбаясь, направился к нему, протягивая перед собой клетку, прутья которой были выкрашены в зеленый и красный цвет. Внутри порхал дрозд. Из беззубого рта нищего вылетали только свист и шипение, обретавшие лишь некое подобие слов.

— А вот кому чудо-птица! Смотрите все, кто хочет угодить своими подношениями Святым Косме и Дамиану! Каких только напевов он не знает: и светские, и церковные! Раз уж не осталось в нашем городе музыкантов, так давайте ублажим братьев-целителей искусством моего певца. Пойдем в кабачок, сам увидишь.

Человек в лохмотьях высунул свой толстый язык и провел им по губам, а потом сплюнул волосок, попавший ему в рот из неопрятной, растрепанной бороды, в которой пробивалась седина. Затем, держа клетку обеими руками и покачивая ее, нищий снова улыбнулся и протянул птицу чужестранцу.

— Ты ведь чужестранец, верно? — спросил он, вмиг посерьезнев, и устремил испытующий взор своих маленьких живых глазок прямо в черные большие глаза человека в синем камзоле с бамбуковой тростью, украшенной золотым набалдашником, и с перстнем, сверкавшим лиловым камнем. Затем эти острые глазки, блестевшие из-под густых и лохматых бровей, словно пальцы слепца, который тщательно изучает что-то новое, не спеша исследовали лицо чужестранца, или кто бы он там ни был, заметили на пряжке изображение змеи, душившей оленя, задержались на изящных руках и на рукоятке трости. Потом они остановились на сапогах, покрытых зеленоватой глиной дорог, что вели в город из-за холмов. Высыхая, эта глина становилась совсем зеленой.

— Если ты чужестранец, надо пойти в Иностранное ведомство. Назовешь свое имя, и тебе на правую ладонь поставят красное клеймо. А еще придется доложить, сколько у тебя денег, и показать, какие они.

Чужестранец, или кто бы он там ни был, запустил еще влажную правую руку в карман камзола и, вытащив золотую монету, показал ее нищему, который по-прежнему стоял, протягивая ему обеими руками клетку с дроздом. Ко всеобщему изумлению, птица, завидев золотой, начала высвистывать торжественный марш. Эту мелодию, которой встречали появление царя или возвращение корабля в порт, птаха, наверное, переняла у городских флейтистов: в ней слышались торжественные и мерные шаги стражи или удары весел, а иногда трель взмывала в вышину, словно взлетал на мачту лимонно-желтый вымпел.

— Это светская мелодия! — воскликнул нищий. — Отрывок называется «Вот в город входит лев». Тира-ра-ра-ра-ри, тара-ра-ри-ри-рам! Пока не отменили цензуру, мелодия была запрещена, а потом вошла в моду, вот мой дрозд ее и выучил. Детьми мы прятались за колоннами на площади и кричали: «Вот в город входит лев!» Тогда говорили, что от нашего крика цари скрывались в своем тайном покое. А кто выдумал эту игру, неизвестно.

— Ну, и что там цари? — спросил чужеземец, если только он впрямь приехал издалека, и спрятал золотую монету. Вопрос был задан любезным, но отрешенным тоном, словно бы просто из праздного любопытства. Могло показаться, что его вовсе не интересовали никакие цари и он спрашивал лишь из вежливости, боясь обидеть своим невниманием грязного, лохматого и оборванного нищего.

— Да все по-старому. Однажды ночью один отставной мушкетер, жалкий пьяница, который играл в театре льва в пантомиме о Святом Андрокле,[2] надел на себя шкуру, забрался на башню, где ему разрешали укрываться от дождя по ночам, и как заорет: «Вот в город входит лев!» Сенаторы, что нами правят, рассказывали, как цари бросились сломя голову в свои тайные покои, а потом целый месяц не могли оттуда выйти: с перепугу они позабыли слово, которое отпирало дверь. Служитель из Фонарного ведомства уверял меня, будто они как раз развратничали, когда актер закричал, поэтому-то память у них и отшибло.

Чужестранец, или кто бы он там ни был, вошел с нищим в таверну. Темное вино с окрестных виноградников сразу вспенилось, словно на поверхности каждого стакана засверкали пятьдесят одинаковых жемчужин. Не отрывая глаз от человека в синем камзоле, нищий осушил свой стакан и проговорил: