Человек, который был похож на Ореста - [5]

— Эусебио, — сказал ему капитан, — боюсь, тебе до самой смерти не покончить с этим делом. А они, я имею в виду царей, не смогут умереть, пока не придет Орест. Когда пробьет роковой час, народ будет наблюдать за действием, словно в театре, может, только страх уже исчезнет. Следовало бы провести тайную кампанию, чтобы он поскорее ворвался в город, как шальной ветер. Я ставлю на Ореста!

И, убедившись в том, что они одни в поле, Димас поднес правую руку к козырьку шлема с перьями и добавил громко и торжественно:

— Надо всегда вставать на сторону героев, что пронзают сумеречную мглу взором, в котором пылает месть!

— Ты будто на сцене, черт возьми! — сказал Эусебио. Но он получал жалованье за то, что охранял город от Ореста, и должен был проверить чужестранца, о котором говорилось в донесении.

II

— Мой отец, — рассказывал нищий Тадео, — был не в своем уме. Дома ему никак не сиделось; он выходил на улицу и обучал собак греческой гимнастике, объясняясь с ними при помощи странных звуков и подражая их лаю. Собаки бегали за ним, и почти все в результате могли потом кружиться по его команде и даже вставать на задние лапки. В конце концов папаша решил добиться того, чтобы собака летала, и выбрал для этого опыта фокстерьера, хозяйка которого была вдовой ремесленника, делавшего деревянные подметки для башмаков. Отец сулил вдове кучу денег, если пес научится слетать, рисуя в воздухе восьмерки, с самых высоких башен прямо к ней в подол, а происходило это, когда все втроем: он, она и собака — грелись под одним одеялом, ибо начинавшая увядать вдовушка очень зябла по ночам. Первая же попытка стала для несчастного пса, которого звали Пепе, последней. Он прыгнул с низкой колокольни базилики на площадь, камнем упал на землю и разбился в лепешку. Вдова сильно горевала, но знатоки очень хвалили отца за то, что ему удалось заставить собаку подчиниться его команде и прыгнуть с башни. Мой папаша родился в нашем городе, а мать приехала издалека на парусном корабле, зашедшем как-то в порт с грузом льна. Надо тебе сказать, мама была красавицей: голубые глаза и золотистые волосы — и целыми Днями сидела в патио, разувшись и положа ноги на цветы горечавки. Никто не знал, почему она осталась на берегу, когда корабль поднял якорь; но только очень часто по ночам ее мучили кошмары: бедняжка просыпалась и подбегала к окну, крича, что не хочет ехать назад и сейчас бросится в море. Мой отец ласково успокаивал ее, клал на затылок компрессы и заставлял выпить рюмочку анисовой водки. Звали мою мать Лаурой, и, по ее словам, никого из родных она не помнила, кроме тети, которая вязала двойные теплые носки царю на зиму. А царь тот вместе с другими ходил в поход против Трои, и там судьба наградила его проказой, поэтому ему пришлось забыть о полях сражений и скрываться по лесам, звеня своим колокольчиком. Говорят, когда он умер, от него остались лишь кожа да кости, но лицо с золотистой бородой было совсем как у юноши, а все оттого, что, пока он спал, к нему слетались дикие голуби и вылизывали ему голову. А это, если вдуматься, выходит двойное чудо, ведь palumbus[3] не могут высовывать язык из клюва. Царя на острове почитают святым и до сих пор ищут его останки.

На лице Тадео видны были лишь глаза, толстые губы да огромный красный язык, которым он то и дело по ним проводил. Все остальное покрывали спутанные космы: ни ушей, ни щек не разглядеть. Пока нищий говорил, его маленькие глазки, светлые и живые, успевали увидеть все вокруг — как горит огонь в очаге, как входят и выходят люди, как подкрадывается к тарелке с тушеными желудками кот, из какой бочки хозяин наливает вино и куда катится мелкая монетка, которую он уронил, поворачиваясь. Голос Тадео отличался богатством оттенков, наверное, потому, что он проводил многие часы в компании дроздов, обучая их маршам и песням.

— Пока моя хрупкая и болезненная мама сидела во дворе, выставив ноги на солнышко, а папа бродил в поисках новых учеников, чтобы преподать им свой собачий катехизис, я рос на свободе, бродил по площади, воровал в садах фиги и виноград, искал гнезда, смотрел, как муштруют новобранцев, а по вечерам помогал разводить огонь в пекарне, где меня за это кормили. Иногда матери вдруг приходило в голову заниматься со мной чтением, а я сам по себе освоил азы музыкальной грамоты. Моим учителем был барабанщик из царского оркестра, живший неподалеку от нашего дома. Он напоминал мне эхо, потому что из всех концертов и опер знал лишь те музыкальные фразы, дождавшись которых должен был откликаться своим ударом в барабан. Однажды — мне тогда исполнилось то ли тринадцать лет, то ли четырнадцать — моего отца нашли мертвым на лугу в окружении дюжины собак. Животные, наверное, ждали его команды и не двигались с места. Мама оплакала супруга как полагается, постелила себе под ноги черное сукно поверх цветов горечавки и решила попросить у царя пенсию, которая выплачивалась обычно вдовам выдающихся деятелей. К нам домой стал захаживать нотариус, чтобы помочь ей написать прошение, но работа сильно затянулась, так как ему пришло в голову сопроводить его трактатом о способностях собак к танцам. Старая служанка из пекарни шепнула мне, что, пожалуй, у покойника могут вырасти рога. Я стал следить за ними и однажды, ворвавшись в комнату, застал мать полураздетой в объятиях нотариуса. Мама расплакалась и рассказала, какой страшный сон привиделся ей во время сиесты и как она спутала входившего в тот момент человека с морем и бросилась к нему, словно кинулась в волны. Тот дрожал как осиновый лист с головы до чернильницы, а я решил отправиться посмотреть, на что похоже море, и со слезами на глазах покинул родной город, завидуя летучим мышам, жившим под сводами колоннады, — им никогда не приходилось вылетать за Голубиные ворота.