Человек из красной книги - [64]

Не пошёл, передумал, Аврошка остановила: забралась на колени, заглянула в глаза, спросила:

– Папочка, будем лисовать давай, да?

И всё, разом отхлынуло – так же, как и накатило. Понял, что надо выбирать, или – или. Он и выбрал, тут же, не спуская Аврошку с отцовских колен. Ответил, выдавив требуемую улыбку:

– Да, моё сокровище, да, моя золотенькая, ну конечно, будем рисовать, где у нас акварельки твои, где кисточки разные, где у нас водичка в блюдечке, ну-ка давай вместе поищем…

С Женюрой вообще эту тему решил не трогать. Сама же она навряд ли станет допытываться, что там и как в маленькой дружеской стране, пристроившейся боком к тёплому стану развитого социализма.

Она и не начала, слишком увлечена была заботами об Аврошке, чересчур любила их обоих, думая не о мире в целом, а о жизни на четверых в квартире на 25-м этаже высотки в Котельниках с видом на реку и на высокохудожественный кремлёвский пейзаж. Он же, спустя несколько дней, когда внутренне несколько успокоился, уняв в себе первое чувство и осмыслив всю обречённость своего позыва, просто Бога поблагодарил, что тот сумел остановить его от необдуманного шага, ведущего к пропасти, и что Женька не прижала его с этими делами, иначе наверняка бы, заведясь с полуоборота, уже не смог бы он тормознуть, довёл бы в разговоре с женой себя до перегретой точки невозврата. И, главное дело, этим двоим, таким же Главным, как и сам он, ровно с того же самого дня перестал бы быть конкурентом, потому что не будет его больше как единицы, допущенной к исследованию внеземного пространства. Не станет совсем, как и не было. И не только до стены этой чёртовой не допустят – до любой памяти свыше самой что ни на есть ограниченной. Да что там память, до поляны этой с эдельвейсами будет не добраться, не пустят просто Женьку туда, скажут: здесь для вас запретная зона, гражданка Цинк, нету тут никаких ваших лохматых звёздочек, даже не просите. А Женюра стихи стала писать. Говорит, раньше тоже писала немножечко, ещё в детстве. Наверное, сказала, от избыточности любви и согласия в дружной семье Царёвых-Цинк. Показала заодно кой-чего, даже запомнилось что-то такое: «… Исповедаюсь в грешной любви,/ Что связала нас тесным объятьем./ Потемнее, ночь, выбери платье,/ Перебрав одеянья свои…» и ещё запомнилось что-то, милое такое же, нежное и с чувством, хотя и не большой знаток поэзии, всё больше от Гоголя душа заходится, от Бунина, от Чехова, которые ещё когда уже знали всё про всех про нас.

Спросил тогда, выдержав для порядка «станиславскую» паузу:

– А почему же ты именно в грешной любви исповедуешься, разве она у нас такая? – она не знала, что ответить, и чуть замялась, будто схваченная за руку, а он добил своим уточнением: – Может, из-за разницы в возрасте? – и наигранно засмеялся, впрочем, не имея ничего в виду.

Ну а через недолгое время всё прошло, вернулось к истокам, депрессия куда-то отошла, и дела наладились, вроде бы, сбои остановились, всё более-менее вписывалось в успешный план. В итоге следующий отрезок, длиной почти в год, начавшийся сразу после того, как ему удалось преодолеть этот сложный период сомнений, стал для Царёва волне удачным. В деле же, которым продолжал неистово заниматься, такое неизменно означало, что год прожит не зря, в зачёт, и что этот же самый год учетверяется отдачей своей в будущие годы, в которых будет жить сам он и вместе с ним будут наслаждаться жизнью другие обитатели планеты Земля. А ещё это означало, что и для семьи этот год мог считаться абсолютно счастливым, без оглядки на неудавшееся.

Аврошка росла, превосходно развиваясь, в свои два с половиной годика она гоняла вдоль их длиннющего коридора на трёхколёсном велосипеде, доставленном в дом охранником Павла Сергеевича, которого тот, вынудив поступиться обязанностью, заставил найти и купить лучший, что производят для девочек. Оказалось, все одинаковые. Тогда он, компенсируя это несовершенство, выкроил время и лично побывал в «Детском Мире», откуда приволок восемь кукол, самых разных, с хлопающими глазами и с остановившимся взглядом, в трусах и голышей, в бальных пачках и вполне скромных платьицах, но зато при наклоне туда-сюда произносящих «уа-уа».

И снова были запуски, но причин для расстройства имелось, как ни странно, минимально. Так шло вплоть до неприятности самого высшего порядка, повлекшей за собой нехорошие последствия. Собственно, вылились они не во что-то ужасное и необратимое – просто дали понять, с верхов, тех самых, выше которых нет, что это – промах, поражение, провал всей государственной программы освоения Луны и что второго такого упущения никто не потерпит. С Марсом, например: кто там яблони первым посадит, которые, как в песне, будут на тех полях марсианских цвести, вопрос стоять не должен – только мы, наша страна, и больше никто, товарищ Царёв. А Луна – всё, Луну будем списывать, и не хрена её там больше вхолостую фотографировать да пыль с неё собирать: победы нужны, великие достижения, а не прозябание на вторых ролях.

Да и сам он, честно говоря, с выводом таким был во многом согласен. Нет, можно было, конечно, и порадоваться за коллег, поздравить друг друга ещё с одним завоеванием человечества в деле освоения межпланетного пространства, попутно выискивая и ссылаясь на объективные причины, почему не мы первые, а они. Сказать кому надо: я же, мол, просил ассигнований на то самое, говорил, что необходимо запустить в работу и это, параллельно, не дожидаясь, пока рак на горе свистнет.