В течение дня я занимался перегонками и анализами. Часто я забывал о еде, и когда старая Мэдж звала меня пить чай, я находил свой обед нетронутым на столе. По вечерам я читал Бэкона, Декарта, Спинозу, Канта — всех тех, которые старались постичь непознаваемое. Все они бесплодны и пусты, не дают ничего в смысле результатов, но расточительны на многосложные слова, напоминая мне людей, которые, копая землю, чтобы добыть золото, откопали много червей и затем с торжеством выставили их за то, что искали. По временам беспокойный дух овладевал мною, и я совершал прогулки по тридцати и сорока миль, без отдыха и пищи. В этих случаях, когда я проходил через какую-нибудь деревню, худой, небритый и с растрёпанными волосами, матери бросались на дорогу и поспешно уводили своих детей домой, а крестьяне толпами выходили из своих кабаков, чтобы посмотреть на меня. Я думаю, что я повсюду был известен под названием «сумасшедшего лорда из Мэнси». Однако же я редко делал набеги на деревню, так как обыкновенно совершал моцион на своём берегу, где я успокаивал свой дух крепким табаком и делал океан своим другом и поверенным. Какой товарищ может сравниться с великим беспокойным трепещущим морем? С каким человеческим настроением оно не будет гармонировать?
Как бы вам ни было весело, вы можете почувствовать себя ещё веселее, внимая его весёлому шуму, смотря, как длинные зелёные волны бегут взапуски и как солнце играет на их искрящихся гребнях. Но когда седые волны гневно вскидывают свои головы и ветер ревёт над ними и поощряет их к ещё более бешеным и шумным усилиям, тогда самый мрачно настроенный человек чувствует, что в природе есть меланхолическое начало, которое так же мрачно, как его собственные мысли. Когда в бухте Мэнси было тихо, поверхность её бывала ясна и блестяща, как зеркало, и только в одном месте на небольшом расстоянии от берега выступала из воды длинная чёрная линия, похожая на зубчатую спину какого-нибудь спящего чудовища. Это была часть опасного хребта скал, известного у рыбаков под названием «истрёпанного рифа Мэнси». Когда ветер дул с востока, волны разбивались об него с грохотом подобно грому, а брызги перебрасывало через мой дом до самых холмов, расположенных назади. Сама бухта была глубока и удобна, но слишком открыта для северных и восточных ветров и слишком страшна своим рифом для того, чтобы моряки часто пользовались ею. Было что-то романтическое в этом уединённом месте. В тихие дни я часто лежал в своей лодке и, смотря через край, видел далеко внизу колеблющиеся похожие на привидение формы большой рыбы, — рыбы, как это казалось мне, не виденной ни одним натуралистом, и из которой моё воображение создавало гения этой пустынной бухты. Однажды, когда я стоял на берегу в тихую ночь, сальный крик, похожий на крик женщины в безнадёжном горе, поднялся из глубины бездны и огласил собой тишину ночи, то ослабевая, то усиливаясь в течение тридцати секунд. Это я слышал своими собственными ушами.
В этом странном месте с бесконечными холмами позади меня и с бесконечным морем впереди я работал и думал в течение двух лет, не беспокоимый своими собратьями — людьми; постепенно я приучил свою старую служанку к молчанию, так что теперь она редко открывала рот, хотя я не сомневаюсь, что когда два раза в год она посещала своих родственников в Уике, то в течение этих немногих дней язык её получал вознаграждение за свой вынужденный отдых. Я дошёл до того, что почти забыл, что я член человеческого рода, и жил всецело с мёртвыми, книги которых я внимательно изучал, когда случилось неожиданное происшествие, направившее все мои мысли по новому руслу.
После трёх бурных июньских дней наступил тихий и спокойный день. Ни одного дуновения ветерка не было в этот вечер. Солнце зашло на западе за грядой пурпуровых облаков, и на гладкую поверхность бухты легли полосы алого цвета. На берегу лужи, оставленные приливом, походили на пятна крови на жёлтом песке, словно какой-нибудь раненый великан с трудом пробирался этим путём и оставил позади себя красные следы своей тяжкой раны. Когда наступал мрак, разорванные в клочья облака, которые низко лежали на восточной части горизонта, собрались в кучу и образовали тучи неправильной формы. Барометр стоял низко, и я знал, что готовится буря. Около девяти часов глухой звук, похожий на стон, поднялся с моря, словно стонал сильно измученный человек, узнавший, что для него вновь наступает час муки. В десять часов с моря поднялся крутой бриз. В одиннадцать он перешёл в сильный ветер, а в полночь бушевал самый бешеный шторм из всех, какой я когда-либо наблюдал на этом берегу, где бури отнюдь не редкость.
Когда я пошёл спать, валуны и водоросли ударялись о моё аттическое окно, а ветер завывал так, как будто каждый порыв его был криком погибающего. К тому времени звуки бури сделались для меня колыбельною песней. Я знал, что серые стены дома поспорят с бурей, а о том, что происходило во внешнем мире, я мало заботился. Старая Мэдж была так же равнодушна к таким вещам, как я сам. Около трёх часов утра я проснулся от сильного стука в мою дверь, и меня удивили возбуждённые крики хриплого голоса моей экономки. Я спрыгнул с койки и резко спросил у неё, в чём дело.
