Человек и песня - [30]

Так и получилось, что жизнь Александры Капитоновны прочно вплелась в историю и судьбу замечательного Варзужского хора.

Многолетняя практика показывает, что лидер всякого песенно-хореографического фольклорного коллектива, как правило, обязательно является незаурядной личностью. Это в полной мере относится и к Александре Капитоновне Мошниковой. Ее стремление к реализации своих наставнических способностей и возможностей проявляется постоянно и многогранно. С каким бы вопросом к ней ни обратились, у Капитоновны всегда находится верный, мотивированный и, главное, практически выполнимый совет — касается ли дело хозяйства или подчас сложных нравственных перипетий личной жизни, выбора ли будущей профессии или реставрации для варзужского хора почти забытой, но очень ценной старинной песни и подлинной народной хореографии. Трудно вообразить такого человека или событие, до которых ей не было бы дела. С отроческих лет была Александра Капитоновна человеком творческим и общественницей, хотя тогда еще и понятий подобных не было. Вот что она сама говорит об этом:

«Люди некоторы прежде стеснялись ходить в клуб, и в драматичеськой кружок, и в хор. Одна пошла взамуж да хор и бросила. Говорит: «Как в клуб похожу? Стыдно». — «Нисколь, — говорю я ей, — не стыдно». А в войну-ту одна соседка на меня заругаласе: «Не стыдно тебе, Олёксандра, песни-ти ходить в клуб петь? У тя хозяин на фронти, под пулями». — «Нисколь не стыдно, — говорю. — Пить вино было бы стыдно, гулять стыдно, сплетни собирать по деревни стыдно, от дела лытать стыдно. А петь не стыдно. Плохо нам жить, тяжело. Серьцо болит за народ, за мужовей наших на фронти, тяжко трудимся, а запоешь — серьцо-то радостью и надеждой затеплеет.

А до войны, в 1939 году, ехали в район на смотр, да пришли меня созывать запеть. А у меня уж было пятеро детей, да Сашка маленькой, да Валентиной тяжела была. А муж-от, хозяин, говорит: «Поди ты, поди, Лёксандра. Люди ведь просят. Я уж с робятами справлюсь». Уж не унимал, не обижался, што хожу, запеваю, да уезжать приходится, выступать. И с войны писал письма, тоже писал: «Ходи, пой, душу отогревай...»

Нет у Александры Капитоновны специального образования, но с лихвой восполняет она его природной талантливостью и глубоким умом. Например, не зная музыкальной грамоты, она может разобраться в одноголосной записи незнакомой песни. «Вот я нот-тих так-то не знаю, а ежели дадут мне ноты со словами — сдогадаюсь, какова песня. Спою мотив... Как? А вот гляжу, гляжу и зачинаю понимать, що тут повыше, а тут — тоже повыше, но поменьше того, а уж тут — пониже. Помучишьсе — всему научишьсе», — смеется Капитоновна.

Руководителем хора и запевалой его она стала перед войной. Потом сменила ее сестра Клавдия Капитоновна Заборщикова, сейчас же запевала — Евстолия Васильевна Гурьева. Но без Капитоновны хор — не хор.

«И чехи сюда в Варзугу к нам приезжали хор слушать, и финны гостили, коли не ошибусь, — рассказывает Александра Капитоновна. — В Ленинграде на годах вторую уж грампластинку наши записали. И все пишут, пишут в газетах да в журналах...» «А вы статьи эти не собираете?» — «Как не собирать! Которы присылают, собираю...» — «А можно посмотреть?» — «Да вон там в горницы, под зеркалом лежат. Гляди — не убудёт...»

В горнице на комоде лежит объемистый, из толстой многослойной бумаги почтовый мешок, до отказа набитый документами, грамотами, дипломами, журналами, газетами, медалями и знаками почета в коробочках. Такое количество «прессы» бывает не у всякого профессионала.

«Александра Капитоновна! Что ж вы мне не говорили, что у вас такое количество документов о заслугах?» — «А чё говорить? Чай, мы — просты люди, не высокоратничаем, дак...»

И она не говорит ни о грамотах, ни о дипломах, ни о многочисленных благодарностях за трудовые будни, за клубные праздники. Умалчивает и о бесчисленном количестве статей о ней. Более сотни лежит «под зеркалом», а сколько их еще не дошло до нее!

Лицо Александры Капитоновны спокойно. Ему чужды какие-либо сильные внешние проявления внутренней жизни. Только доброта освещает его. Лишь на фотографиях первых лет замужества в глубине зрачков едва заметна притаившаяся стынущая душевная боль. Помните: «А утром за завтраком строгий голос матери: «Лёксандра! Вечор тебя просватали...» (Сердце словно подпрыгнуло к горлу, не давая вздохнуть. «Как?! Без меня — и засватали? За кого? Разве... Нет! Не может быть?» — кричит-бьётся молча Олёксандрушка.) И снова твердый голос матери: «За Федора!» («Старшой брат Льва?! Так вот зачем ходил, смотрел, приглашал на кружанья, поперек пути становился. Нет! Нет! Нет! Не могу! Не хочу! За что? Пожалейте!..») Всё молча: не положено перечить матери. Нет такого «закону» — своевольничать молодой девушке...

Это произошло в 1925 году. А спустя три с лишним десятилетия фольклорист и писатель Д. Балашов напишет: «На Александре Капитоновне окончился таким образом многовековой патриархальный обычай. Дочери ее все выходили по своей воле»[110]. А что за этими немногими строками было? Последнюю в истории села Варзуги выдали замуж насильно, за нелюбого, не спросясь ее согласия. Не по расчету, нет. Не за богатство. (Ведь отдали в ту же саму семью, за родного брата Льва). По прихоти властной и своевольной матери. «Пока мой сын младшенькой, Виктор, не народилсе, я всё плакала, плакала. А в груди ровно камень холонной лёжит, а не серьцо. Будто уж мертва я, отречена кака-то от людей, а с живыми еще живу. Почернела, выхудала вся, не слышу, не вижу ницего и никого. Свекрова-то матушка, бедна, плакала: жалела меня и сына меньшого Льва». Сломал упрямый Федор жизнь любимой девушки, жизнь брата да и свою тоже. Не было настоящего семейного счастья ни у кого из них. Давно уж нет в живых братьев-соперников. Но оба они живы в памяти Капитоновны. Помнится мне, когда-то погожей сентябрьской ночью (лампу и свечу не зажигали: не хотелось) стоит Александра Капитоновна босиком на чистеньких пестрых половиках, невысокая, статная, кажется, совсем молодая в ярком широком снопе лунного света. За окнами, под угором спит река Варзуга-кормилица, и во все окна дома видны ее острова, разливы и луга... Разживляет Капитоновна самовар у печи, тихо и спокойно сказывает свою жизнь: «Я на Федора зла никогда не держала. Што уж тут! Жизнь прожита, дак. Шестеро детей подняла. Одну войну вспомнить!.. Мужики вси на фронти. В колхози — одни старики да жонки, да дети, дак. Ниоткуда никакой помоги. Свою роботу робишь и мужицьку. И сена заготовляли, и лес валили, и рыбу лавливали, и через пороги по Варзуге-реке сами ходили на лодках, груза возили, и пасли, и пахали, картошку да капусту ростили — с горя, с тоски да со скуки роботали на вси руки. Выжили, однако. Дети в люди вышли. Живем хорошо. Внуки уж ростут, дак. Новы-ти повыросли. Федор-от, муж, хозяин, с войны пришел, а долго не зажил: после фронта заболел, помер. Внуков ни которого не дождал. Топерича уж и правнуки ростут. Перед Федором вины моей никогда ни в чем не было. Да и он меня крепко уважал. Пальцем не тронул на веку». И вдруг, всколыхнув волну длинных густых — ни сединки — каштановых волос (просыхают после бани), говорит спокойно, твердо и совсем просто: «Только я ведь всю жизнь издали одного Лева любила. И он меня. За то и рано помер с горя, не зажил. Его уж давно в живых нет, да я уж прабабушка, а и посейчас люблю. Любовь-то ведь только одна настоящо бывает».