Человек Чубайса - [20]

Это сильно нас рассмешило.

Плешивый Долган расположился рядом с Толяном и нес всю дорогу всякое.

С его слов получалось, что дед Серафим – крепкий знахарь. Это на первый взгляд Серафим кажется пердуном, сказал Долган, на самом деле он – знахарь. Об этом многие говорят. Он умеет зуб заговорить, сварить целебную травку, снять запой и все такое прочее. Умный дед, его научить, сказал Долган, он ханку сварит. Говорят, много чего повидал в жизни, от этого расстраивается, в понятия не въезжает. За последние три года трижды попадал под следствие. Последний раз за то, что под весну зарубил топором двух лосей.

– Это круто, – одобрительно кивнул конкретный Толян. И спросил: – А разве лосей можно рубить топором в такое время сезона?

– Лосей вообще нельзя рубить топором, – авторитетно ответил Долган. – Но у деда свои соображения. На следствии он так сказал, что типа жерди поехал рубить. Ну, все мы так говорим!.. – заржал Долган. – Конкретно, пока рубил, распряг казенную кобылу, в совхозе взял, поставил на лужок, она, дура, губы развесила, размечталась. А двое сохатых, лоси по жизни, не будь дураки, мимо шли, снасильничали дуру. Самому деду чуть пистон не поставили. Ну, вот вроде он и распсиховался. Топор в руки и пошел махаться!..

Километров десять мы ползли, буксуя, по пустому мрачноватому проселку, загаженному подстывшей грязью, потом свернули в березовый колок и перед нами открылась картина.

Ну, озерцо, круглое как зеркало.

А бережок по краешку льдом прихватило, как остеклили.

А низкое багровое солнце застряло меж тонких березовых стволов, которые метра на два от земли поднимались черные, как жженная пробка, а потом переходили в такую пронзительную белизну, что сердце сжималось. Даже плешивого Долгана пробрало от увиденной картинки. «Ну, попал дед на бабки, – одобрительно буркнул он. – Я, блин, гоблин, а ты, блин, кто, блин?»

Потом, позже, уже задним числом, я сообразил, что в тот день мне лично сильно помогло, наверное, то, что с самого утра я почему-то вспоминал маленькую нежную тварь, которая в «Рыбах» положила на меня глаз. Почему-то весь день я жалел, что Юха Толстой не вовремя высморкался в бумажную салфетку с номером телефона. Странная девица будто вцепилась в меня, засорила мысли. Где ни копни, везде торчала эта девица.

Оставив «жигуленка» у невысокой поскотины (так изгородью из жердей дед Серафим обозначил для совхозных коров и диких лосей границы своих владений), мы неторопливо направились к просторному рубленому дому. По ночам здорово подмораживало, мне было интересно, куда прячет пчел на зиму дед? – но все равно даже в тот момент я почему-то вспоминал маленькую нежную тварь, увиденную в «Рыбах». Очень уж ловко перебирала она маленькими ножками, а потом сумрачно смотрела на меня из-за фужера, будто пыталась узнать.

Впрочем, когда я увидел деда, эти мои пустые мысли улетучились.

Ладненький, крепенький, с румяным округлым личиком, с белой бородой, с белыми бровями и никаких тебе крыльев! – даже глаза не выцветшие, голубые, вот какой был дед Серафим Улыбин. На его маленькой голове сидела плоская кепка, клинышками, как у Лужкова, а носил он простую телогрейку и дурацкие плисовые штаны, аккуратно заправленные в керзуху. Обстирывал себя дед сам, это стало ясно по рубашке, когда, пригласив гостей в дом, он скинул телогрейку. Рубашка оказалась совсем неопределенного цвета – но из толстой байки и с поясом. Увидев такое, конкретный Толян подмигнул Долгану: дескать, такому старому старичку и делать в городе нечего. Вселиться в городскую квартиру такой может только по дикости. И когда сели пить чай с медом, когда о городском родственнике все было сообщено, Долган солидно спросил:

– На похороны поедешь? – для строгости он сразу перешел на ты.

– Не поеду, – ответил дед, опустив невинные голубые глаза, и здание от его голоса не дрогнуло.

– Атеист?

– Пчелам верю.

– Значит, злостный атеист?

Дед загадочно усмехнулся, но не возразил.

Как выяснилось из беседы, злостным атеистом деда Серафима сделал все тот же городской алкаш, владелец старой полногабаритной квартиры, теперь покойник, а раньше племяш деда. Он трижды подводил деда под следствие. Вроде прихварывал, а все равно возил на пасеку наглых баб, они голые, страшные, как козы, скакали под Луной по берегу озера, до тех пор, пока пчелы не возмутились, перекусали всех, блин, почти до смерти. Пришлось суду доказывать, что пчелы поступали верно. В другой раз чисто по браконьерски племяш положил из дедова ружья двух лосей (соврали про сохатых, разочарованно подумал я), а еще раз занял деньги под пасеку.

Короче, тьфу человек!

Долган покачал головой, но спорить с дедом не стал.

Это меня удивило, потому что как раз в этот момент Долгану, в принципе, полагалось резко вскочить, смахнуть со стола дешевую посуду и страшным голосом заорать на деда Серафима: ты чего это, старый пердун, с нарезки слетел, колпак у тебя свалился? У тебя, блин, кристальный племяш загнулся в городе, много страдал, без твоего прощения уйти не может, лежит в морге, мучается, давай мы тебе поможем, пень старый! Вот бумага, расписывайся! Племяш твой в морге будет валяться, пока ты бумаги не подмахнешь! А если дед Серафим засомневается, начнет закрывать лицо и ноги крыльями, без никаких дать кулаком в его румяное личико.