Человечище! - [2]

изнутри. По-прежнему лежа на земле, в мерзлой грязи, я выпил. Портвейн ободрал горло

и вероломным теплом пронесся по пищеводу, внезапно стало легко и светло. Стало

хорошо даже. Звонкий бубен сердца застучал по ребрам, выбивая свой сосредоточенный

ритм.

Жив! Живу! Буду жить! Хрен вы меня убьете, ублюдки с резиновыми подошвами!

Мне помогли подняться.

«Ништяк!» - сказал один из неформалов остальным, потом похлопал меня по плечу. В

плече отдалось теплой вибрацией и легким отголоском боли, которая внезапно стала

прозрачно-блеклой, словно поднятое из глубин сознания воспоминание, спешно

разрушаемое настоящим.

Налили еще – теперь стаканы были у всех. Молча выпили, поглядели на фонарь, потом

на то, что под ним. Переулок трагично проваливался во тьму, словно пьяный кочегар в

печь.

Заговорили. Спасателей звали Крест, Кикимор, Кранк и почему-то Бетховен. Три «К» и

одна «Б». Они были местными, а черные силуэты с резиновыми подошвами – залетными

гопниками-гастролерами. Так я все понял с их слов. Так мне прошептал фонарь, белым

светом облизывающий переулок.

Снова выпили, прожевали заскорузлый кусочек ночи. Я посмотрел на неформалов:

хорошие ребята! И даже гитара у них нашлась. Пройдясь по рукам, она очутилась у

Бетховена – тезки великого композитора. Тот взял несколько аккордов, мотнул головой

туда-сюда и протяжно запел:

Тили-тили, трали-вали,

Все мы выживем едва ли…

Джага-джага, буги-вуги –

Все мы в лапах Кали-юги!

Гадливое спокойствие полупьяной ночи наполнило мое тело, осторожной инъекцией

проникло в мозг. Я готов был обделаться от удовольствия. Еще бы! Живу! И даже смогу

вновь идти по обезображенному гримасой самодовольства проспекту с проплывающими

мимо меня плащами, пуховыми куртками и оранжевыми ватниками пролетарского люда.

Черт возьми, бейте морду любому, кто скажет, что не боится смерти. Вот тогда и

поглядим, как он заговорит.

Вот я боюсь. И не стесняюсь в этом признаться. До свинячьего дикого визга боюсь и до

непроизвольного мочеиспускания. Боюсь смерти – и все. Как и остальные люди-людишки, черви-червячишки. Я хочу жить и даже готов полюбить этот затхлый и вонючий город с

его серыми пятнами лиц и спящими вагоновожатыми. Лишь бы жить, лишь бы жить

(противная предательская струйка пота ползет вдоль позвоночника, перекатываясь по его

продрогшим бугоркам).

Неформалы опять наполнили стаканы. Резкий взмах – и их содержимое вместе с

фонарным светом и проекцией переулка оказываются в горле. Ух!

Стало тепло, невероятно и желчно. Не было больше черных силуэтов и их улыбающихся

подошв. Зато был портвейн.

И жизнь – моя хромая на обе гангренозные ноги, избитая моя жизнь – как мозаика

собралась в воображении теплой и уютной картинкой. Безнадежный и бессмысленный

рефлекс заиндевевшей души на мимолетное отвратно пахнущее портвейновое тепло в

пустом холодильнике города.

Передо мной были два оголенных провода, и стоило сжать зубами оба ради этих

нескольких минут блаженного спокойствия. Я впился в них, я стал частью этого тока, и

ток тоже стал частью меня. Я слился с переулком и фонарем, с темнотой и неформалами, мои легкие стали легкими города, а вены – венами времени, умершего в самом начале

моего путешествия. Все мы в лапах Кали-юги! Тили-тили, буги-вуги!

Сердце билось учащенно, импульсы безнадежно радостного, всепоглощающего

мироощущения ползли по телу, от мозга – к рукам и ногам, и в обратном направлении –

тоже. Было легко и совершенно непринужденно. Как будто…

Один из моих спасителей заплакал. Тот, который назвался Кранком. Отчего он вдруг

разразился безудержным плачем, не могли сказать даже его друзья. А он рыдал все

сильнее – начав с низкой, тоскливой ноты, он, исказившись лицом, все повышал свой

голос, вырывавшийся из груди, словно треск разрываемого изнутри тела, превращал его в

рев зашедшего в смертельное пике истребителя, - и горячие капли вытекали из глаз его и

катились по щекам.

Он плакал кровью, темно-бурой жидкостью, дымящейся в ночном холоде, пристающей к

коже ржавыми хлопьями. Кровью, наполнявшей собой каждую клетку наших косных туш.

И серое месиво у его ног становилось багряным. Кали-юга, трали-вали! Все мы выживем

едва ли!

И заплакали тогда все. И остатки портвейна потекли из опрокинутой бутылки. И была

эта бурая вонючая жидкость похожа на кровь, как сын похож на мать или отца. Они текли

и мешались друг с другом – кровь и портвейн, огонь непокорства – на сером снегу.

И мы все смотрели на это ширящееся пятно и плакали: наша кровь ничем не отличалась, одинаково бурая и парящая – она проплавляла в снегу дыру. Наши проспиртованные

слезы, идущие из глаз, но не из глубин гадких нестерильных тел, а прямиком из глубин

пылающих огнем душ, падали туда же и перемешивались с кровью. Глубоко внутри нас

вскрылись смертельные раны сумасшествия.

А мы плакали… и каждый плакал о своем горе, но слезы наши не брезговали родниться

на снегу, и один большой океан плачущего безумия поглощал мир, сжигая снег,

окрашивая асфальтную серость в цвета огня. В цвета страсти. В цвета смерти…

Огромный красный занавес отгородил зрительный зал от сцены. Тысячи глаз хотели

видеть, тысячи сердец желали трепетать в возбужденной пульсации…