Человечище! - [3]

И незримый маховик повернулся, невидимая шестерня пришла в движение, зубчатое

колесо осторожно зашевелилось – занавес пополз прочь, в темноту.

И вышел Дирижер. И дрогнули смычки в податливых пальцах, звякнули струны,

наполнив пресловутость скрипящими отзвуками боли.

Он видел меня. И зал качался словно маятник – из стороны в сторону. И шло время, которого на самом деле нет. И жил мир, который устал жить.

Старый, хромой и одноглазый актер играл свою роль в миллионный раз с обреченностью

приговоренного. И я как будто слышал слова:

Сольви ибиг розевелет, приди незваная;

Заговори бесконечную боль живых, обитающих во тьме –

Приди!

Живи, умирая ежечасно; дыши, задыхаясь беспомощно –

Будь среди нас!

Прими хлеб наш, о призванная огнем,

Очищенная водой, но вечно холодная и грязная –

Вкуси нас!

Будь нам сестрой;

Той, что видит незрячими глазами своими,

Костлявыми пальцами ищет да и находит…

Окунись в любовь нашу; люби нас!

Пурпур зовет, приди же!

О, Безымянная!

Изир суми примус йос нотур!

Вечность сродни имаго. Всего лишь чья-то стадия развития. Она конечна, она же

изначальна, ее нет.

Мир существует, пока хоть кто-то верит в него. Как только иссякает эта последняя вера –

мир разлетается тысячей никчемных кусков, пригоршней праха.

Актер играет, покуда в нем жива надежда, что тысячи глаз в зале устремлены к нему. Зал

же пуст. Как желудок после обильной рвоты.

…Она идет ровным шагом сквозь зал, и красные шторы чуть качаются в такт ее

движениям, и свечи горят неровно. Она идет за мной. Я готов. Почти готов.

Черная безмолвная бесконечность (а какой ей еще быть?) забирает меня, высасывая из

костей и плоти сладкий сок моей души. Река уносит наверх. Туда, где нет огней. Туда, где

обосновался изначальный, первичный сумрак.

Я опять здесь. Или все еще там?.. Темнота молчит словно палач. Нет! Нет! Нет!

Изнуренность серого льда, сбитый пульс перетянутых вен – кровь стоит в каждой клетке, угрожая разорвать их, стать смертельной, разрушительной силой. В мозгу бродит косой

луч радужной улыбки, маслянистая пленка надежды плавно меняет формы, меняет черты

и обличья, мимикрирует. Там, под ней, в глубинах сознания царит мрак. Здесь, наверху, пляшут искры и солнечные зайчики.

Я в сыром и неуютном подъезде. Она здесь, рядом со мной. И много, много лиц кругом, вокруг нас. Светлые, светлые-пресветлые солнечные зайчики вместо лиц. Вместо серых

пятен и пустых квадратов.

Кажется, я начинаю понимать. Иуда не бросил Христа там, на Кромке. Они были вместе.

Они были всегда. И Она была с ними. Кажется, там был и я. Может, даже прямо сейчас…

Ветер трепал окровавленные обрывки одежд, и солнце жгло искусанные слепнями

спины. Рука в руке, боль в каждом из нас. И только Она одна – не знающая боли…

Он не был богом. Просто случайный, несчастный человек. С грязным, небритым и

изнуренным лицом. С изуродованными руками и ногами. Он, конечно, не хотел умирать.

И никто не хотел. Но Она ждала…

Меня стошнило. Горький комок непереваренных грез навеки покинул меня, став лишь

вонючим пятном на бетонном полу. Внизу кто-то тоже блевал. И наверху. Сдавленный

стон, победный вопль, убитый крик… Мертворожденное чудо.

А сквозняк, гуляющий по лестницам и квартирам подъезда, ворошил, развевал мои

волосы. Вкрадчиво нашептывал что-то мне на ухо. Утешал, успокаивал. Тот же ветер

играл волосами Христа там, на Кромке. Когда на его смуглом лице были слезы. Были

слезы…

Да и на моем лице были слезы, тоже. Тугой комок рвущегося наружу нутра опустошал

меня, опустошая сердце и мозг; давил соленую воду из моих уже ничего невидящих глаз.

Я суетился и шарил руками в собственной блевотине.

Актер Уже не двигался, он застыл, повиснув на опавших марионеточных нитях. К его

ногам падали мертвые цветы. Неискренние колючие цветы ледяного лицемерия и сытого

довольства:

Приди облаченная в пурпур

Сумбур ходы чер тоз мадур!

Вечность упала багровым занавесом откуда-то сверху – и словно ниоткуда. Адские врата

гостеприимно горели пред актером, предо мной. И Она стояла у Кромки.

Время повернулось вспять. Я вышел на улицу, когда еще не было восьми, но семь часов

уже, пожалуй, умерли. Я сделал шаг в серую безысходность обледенелых улиц и

переулков. И еще шаг, и за ним еще один.

Я не считал шагов, как не считал пустых квадратов и выпадений, я игнорировал

попадавшиеся навстречу серые пятна. Я сам был Большим Серым Пятном. Его

Величеством Серостью как она есть. Потешной бесформенностью в неглиже…

Там, у отравленных вод Стикса, я когда-нибудь еще вспомню эти шаги. Бойкие, как

легкие удары молоточка. Один, другой, третий.

Отчаявшись и устав, я не смогу остановиться, не смогу присесть, не смогу насладиться

величием тишины. Не смогу поцеловать воздух растрескавшимися губами. Потому что

уже никогда не будет прежнего меня, я исчез в этот странный промежуток, блеклую

вспышку между семью и восемью часами.

Если бы я был рыбой, я лег бы на дно – в бессильно мягкий податливый ил – так, чтобы

никогда больше не видеть солнца и не чувствовать тяжести неба. Порванные мешки – мои

жабры – тихо бились бы под давлением кислорода в них… жить, просто жить…

Переполненный трамвай пролязгал мимо меня из ночи в ночь. Я поймал пустой взгляд