Чел. Роман - [12]

– В лучшем виде будет, Юля, в лучшем виде!

– Давай, давай, иди с глаз моих.

Линер возвращается в палату. Закрыв дверь, напоминает Белой:

– Так что там фиксируется?

– …Фиксируются частички инородной ткани.

Линер садится. Открывает ноут. Машинально уточняет:

– Что значит инородной?

Открывает папку с видео, всматривается: «Так… Кого же Семеныч тут потерял?»

– Значит, не его. Не его кожа, мышечные покровы. Другой человек. Судя по некоторым признакам – женщина. Растет на нем. Как будто из него. Растет равномерно по всей сохранившейся поверхности. Налицо устойчивая тенденция к формированию второго тела. Оно как бы стремится обнять первое. Если наблюдаемые темпы роста сохранятся, то окончание процесса возможно в течение 3—4 дней.

Белая умолкает. Отрывается от истории болезни. Линер и Глеб смотрят на нее деревянными лицами. Белая невозмутимо поясняет:

– Это данные не только визуального контроля, полученные в ходе перевязок. Проведены анализы крови, кожной и мышечной ткани. Все точно.

Линер приходит в себя. Закрывает ноут. В задумчивости стучит пальцами по крышке: «Нет, такое не выдумать. И она так уверенно об этом говорит. Анализы опять же… Всё, милая. Закончилась уголовка. Начинается политика».

Вслух уточняет:

– Кто знает обо всем этом?

– Я и теперь вы.

– Другие врачи, медсестры отделения? Ну, и те, кто делал анализы?

– Они обладают частичной информацией. Каждый в своем секторе. Полная картина им не известна. Хотя, конечно, вмешательство иных, прежде всего, академических научных структур не помешало бы…

– Исключено, – отрезает Линер.

– Я так и подумала. Раз вы контролируете дело. Поэтому к вам и обратилась.

– Вы правильно сделали. Никакого стороннего вмешательства… Пока…

Линер берет паузу, поворачиваясь к Глебу:

– Что у вас?

– Да, есть что-то вроде скрина.

– Отлично.

Линер возвращается к Белой. Задает вопрос, который вертится на языке:

– Что же, выходит, он тут не один? Их двое?

Белая качает головой.

– Нет, не так… То есть не совсем так…

Она мучительно ищет формулировку. Закрывает историю болезни. Отходит к окну, кладет папку на подоконник. Прижимает ладони к стеклу.

– Их не двое…

Водит пальцами по лоскутному рисунку.

– Он…

Останавливает пальцы.

– Нет… Они…

Находит. Оглядывается.

– Они – одно…

II

Будильник на смартфоне играет пока недостижимое «Cessa de più resistere»24. Он поворачивается на спину и слушает арию до места, где на бесконечном распеве автор позволяет JDF25 взять дыхание. После чего отсчитывает еще четыре такта и выключает будильник, не дожидаясь второй части. Анданте в ре-бемоль мажор – скучно. Потому что технически уже возможно, досягаемо. Заключительную часть со всеми ее фиоритурами26 и шестнадцатыми он оставляет на день. Утром от нее с ума можно сойти. А послушать в школе в самый раз. Выносит с уроков от иксов-игреков, склонений-спряжений в даль чистую, небесную. Главное – не включать ее на ночь. Копание в себе до утра обеспечено. Хуже только от «Ah mes ami»27. Здесь JDF особенно циничен. Полное ощущение того, что ты вошь, тварь дрожащая без права на помилование. Сегодня, в отличие от трех предыдущих дней, он удерживается от мазохистского стремления выслушать этот приговор с утра. Достаточно. И без того каждое действие просчитано до мелочей. Уже много лет он ничего не делает просто так.

Зевая и потягиваясь – и это первое в распорядке дня упражнение – встает. Принимает дежурный стакан воды комнатной температуры. Открывает дверь на балкон. С удовлетворением отмечает, что апрель в этом году невиданно влажный. Даже при коротких вдохах легкие наполняются больше обычного. В какой-то из дней можно будет обойтись без марлевой повязки. Надышаться вволю. Впрочем, в городе и в дождь некуда деться от грязи и пыли. Здесь все кошмарно быстро сохнет и чересчур много авто.

Паталогическое неприятие беспорядка и сухости в любой их форме – закон семьи. Он передан ему от родителей и сестер. И пусть он – приемный ребенок, восьми лет оказалось достаточно, чтобы ненависть ко всему сухому пропитала его насквозь. Любая пыль напоминает ему о грязи детского дома с его вечно пьяными уборщицами. Он даже в воспоминаниях не хочет возвращаться туда. В целом тот период жизни не запомнился ему чем-то хорошим. Что хорошего о детдоме может вспомнить инвалид? Он родился без шести пальцев на руках… Но поймал счастливый билет на одном из вечеров детдомовской самодеятельности. Каким-то чудом на том концерте оказался приемный отец. Народный. Ангажементы на трех континентах. Почетный профессор. Консерватория. Тогда всё это слова из другой жизни. Теперь – реальность. Квартира – треть этажа сталинской высотки. Загородный дом в двести метров. С флигелем в пятьдесят. Консерваторская школа-десятилетка. Еженедельные концерты. Предощущение большой карьеры. Ради всего этого можно и нужно жить по режиму. Все правильно. И так жить нужно всю жизнь. Еще один принцип семьи, усвоенный им, пусть и не сразу. Внутренне он пару лет ему сопротивляется. Но теперь поминутно расписанный день и связанный с этим контроль любого действия приносит ему удовольствие. Его не приходится заставлять. Все предельно естественно. Есть цель. И она подразумевает средства. Не обходится без сбоев. Неверный выбор партий для вечернего прослушивания – один из них. Но JDF вычислен. И потому не несет угрозы. Есть в нем что-то и положительное. Некая высшая планка. Которая при всей своей запредельности все же не убивает. А значит – делает сильнее.