Чеченская пыль - [21]

Я думал, что привык уже ко всему. К стрельбе, взрывам, к виду настигнутых смертью людей, лежащих в неестественных позах на станции «Сортировочная», в частном секторе, в городской застройке. Оказывается, это не так.

— Почему ты плачешь, дядя Ильдар?

— Мне плохо, Вика.

— А от чего? Там Серый волк был?

— Да, Вика. Там Серый волк был.

— Не бойся, дядя Ильдар. И не плачь. Я Серого волка прогоню. Я тебя защищать буду.

Сирота наша… карфагенская. Чем она могла помочь мне, всем нам? Ей бы самой уцелеть в этом горниле. Девочка продолжала что-то говорить. И тогда я, весь увешанный оружием, вымазанный в грязи и крови взрослый человек заплакал по-настоящему, не скрываясь. Вика стояла рядом и терпеливо гладила меня по заскорузлой непокрытой голове.

* * *

В доме Заремы тепло и спокойно, как в благословенной Пацифиде. Я уже сложил на указанное место принесённый в подарок ворох деревянных обломков и теперь наслаждаюсь тишиной, наблюдаю, как женские руки быстро накрывают на стол.

Этот побелённый дом с небольшим садом и колодцем во дворе стал нашим спасением. Вода в местной реке отравлена нефтью и телами павших. А снег в Карфагене не очень, чтобы топить. Слишком мало, да и грязный он почти повсеместно от копоти и сажи.

Я знаю Зарему совсем немного, а мне кажется, я знаю её целую вечность.

Милое лицо, ясные глаза, чёрные волосы, выбивающиеся из-под косынки. Отец и братья Заремы пропали без вести с началом боевых действий. Теперь она одна, но дом бросать не хочет. Вздрагивает от любого шума за стеной, но не уходит. Каждый день ждёт родных.

— Здесь есть оружие, Зарема?

— Какое?

— Ну… Автомат, винтовка, пистолет.

— Почему спрашиваешь? — удивляется она.

— Это очень важно. Если в доме есть оружие, сегодня же от него избавься. Если наши войска возьмут тебя с оружием в руках, ни на что не посмотрят. Смерть на месте. Я знаю.

Зарема легко прикасается к складкам бесформенной длиннополой одежды:

— У меня только кинжал.

Кинжал — это ещё терпимо. Из-за него она не должна пострадать.

Кушать подано. На столе дымится варёная картошка, в мелких тарелках — домашние соленья, есть и свежевыпеченный хлеб. Зарема просто волшебница.

Я беру всего понемногу. Сама она к еде не притрагивается. Я многого не понимаю. Что у неё в голове? И почему ко мне относится так по-доброму?

— Тебя земляки не осудят?

— За что?

— За то, что врагам помогаешь.

Зарема неожиданно становится печальной.

— Какой же ты враг? Ты хороший.

Хороший… Знала бы она что мы сотворили с теми наёмниками.

Очень вкусно. Беру ещё одну картофелину. Щедро посыпаю её солью. Чисто армейская тема. Так кажется вкуснее и сытнее. Особенно, когда хорошо, до жёсткого состояния формы, пропотеешь, а на бронике выступает высол.

— Уходить тебе из Карфагена надо, Ильдар. На вашем направлении наши ополченцы сильно закрепились. Поклялись, что никто не пройдёт.

— Я тоже клятву давал. И свою братву здесь не брошу.

Наверное, я был резок. Зарема едва заметно вздыхает и больше уже не говорит на эту тему.

Я благодарю за угощение и отодвигаюсь от стола. Мне совестно. Пусть эти продукты лучше Вика съест. Она голодная.

— Знаешь, у нас в батальоне девочка живёт. Можно я твои деликатесы с собой заберу?

— Сколько ей?

— Пять.

— Пять лет? — поражается Зарема. — Вы же её там совсем заморозите! Конечно я соберу ей продукты и одеяло тёплое дам. Вы вместе приходите. Обязательно приходите! Приглашаю.

Мы долго молчим. На улице смеркается.

— Расскажи о чём-нибудь, — просит Зарема. — Одичала я тут одна.

— Ты слышала о Пацифиде?

— Нет. А где это?

Я прикрываю веки и начинаю рассказывать о далёкой Пацифиде, почти недосягаемом материке в Тихом океане. Холодный и немилостивый Карфаген куда-то исчезает. Перед нами встают колоссальный порт, грандиозные дворцы и храмы. Мы видим небо, не тронутое дымом пожаров, тысячелетние земли, по которым никогда не ступали вооружённые люди. Вокруг только мир и спокойствие.

Зарема прямо расцветает.

— Пацифида — это правда? Туда можно попасть?

— Конечно. Только на билет надо долго копить.

— Хоть бы одним глазком посмотреть на такое счастье, — мечтательно произносит Зарема. — Когда совсем не стреляют…

Где-то дважды бабахает самоходка, ветер носит обрывки автоматных очередей.

* * *

8 января в городе шёл снег. Я помню его как сейчас. Мелкий, редкий, сухой, он летел наискось. В этот день я проснулся с тяжёлым сердцем. Слухи о предстоящем наступлении подтвердились. Сегодня нас бросали на штурм детской библиотеки.

Радист Лёня, принявший приказ, собирает нехитрое имущество. Заметно осунувшаяся Вика тоскливо ела сбережённый для неё сухарь, пила вскипячённую воду. Никакой другой еды в батальоне уже не оставалось.

У неё было больное ушко и последние два дня в зимнем Карфагене она страдала особенно сильно. Нашего дорогого, добрейшего военврача уже не было в живых. Помочь Вике делом никто не мог. Я рылся в медикаментах, но не рискнул ничего использовать кроме всем известного анальгина и компресса из подогретой водки.

В конце-концов, умирающий лейтенант, рвущийся невесть куда с лежанки в госпитальном помещении, пожертвовал девочке свой располосованный миномётными осколками бушлат. Сказал, едва шевеля губами на искажённом от боли лице: