Чайная церемония в Японии - [3]

В Америке Окакура восстановил дружбу с художником Джоном Лафаргом, с которым он познакомился за несколько лет до этого, когда тот с Генри Адамсом приезжал в Японию. В Бостоне Лафарг представил его Изабелле Стюарт Гарднер, чей потрясающий дворец в стиле итальянского ренессанса превращался в центр движения эклектики в искусстве.

«Его можно назвать самым грамотным ценителем искусства, – писал Лафарг миссис Гарднер, – я бы даже сказал, что всего, с чем я познакомился в этой жизни. Его богатейшие знания в определенной мере уравновешиваются его пониманием бесполезности многого из того, в чем он разбирается». Такая реляция выглядит весьма уместной, так как Окакура считался весьма эрудированным человеком и по западным, и по восточным меркам, к тому же его отличало убеждение в том, что знания должны приносить пользу.

Окакура порадовал миссис Гарднер и ее окружение своим умением передать очарование Востока вместе с весьма солидным объемом знаний. Он продал привезенные с собой художественные произведения институту, отправил своих спутников назад в Японию с вырученными деньгами и решил остаться в Америке. Он читал лекции по искусству Востока и через связи миссис Гарднер получил право обратиться к участникам Международной конференции по культуре и литературе, прибывшим на Международную выставку, состоявшуюся в Сент-Луисе в 1904 году. Его речь выслушали с большим вниманием, как и Свами Вивекананда в Чикаго за несколько лет до этого, ведь американцы проявляли живой интерес к грамотным гостям из Азии.

Внешне параллельные пути Окакуры и Феноллозы продолжали пересекаться и тяготеть друг к другу. Феноллоза по неясной до сих пор причине оставил Бостонский музей изобразительного искусства. В 1906 году Окакура устроился советником, а с 1911 года служил куратором китайского и японского искусства.

С его выбором очень повезло, так как его заботами коллекцию удалось довести до невиданного за все время совершенства. Причем для ремонта и восстановления поврежденных шедевров в Бостоне образовалась целая колония японских реставраторов. Восточная коллекция Бостонского музея получила мировое признание, и говорили, что благодаря Окакуре изучение восточного искусства на Западе достигло своей первой зрелости. Он делал акцент на системном занятии целыми разделами искусства (а не отдельными шедеврами) и каждый сезон отправлялся на Восток для сбора новых художественных работ.

Если хотя бы половина легенд о его поездках в Китай представляет собой правду, они могли послужить сюжетом для прекрасных повестей. В своих поездках он менял внешность, цеплял на голову накладную косичку ханьца (свиной хвостик натурального китайца) и полагался на свои знания китайского языка, который, как говорится, должен был довести его до самых отдаленных уголков беспокойной империи. У него получилось добыть сказочные художественные ценности во времена, когда китайские коллекционеры в панике прятали свои сокровища, чтобы их не конфисковали маньчжурские власти. С полной уверенностью можно утверждать, что без таких поездок американские коллекции китайских произведений искусства были бы значительно беднее.

На протяжении данного периода, когда он исступленно занимался образованием, коллекционированием, классификацией произведений искусства, чтением лекций и путешествиями, Окакура к тому же умудрялся писать многочисленные статьи для американских и азиатских журналов. Еще при жизни он увидел выход в свет трех своих книг: «Идеалы Востока» (The Ideals of the East, 1903), «Пробуждение Японии» (The Awakening of Japan, 1904) и «Чайная церемония в Японии» (The Book of Tea, 1906). Четвертая книга – «Сердце небес» (The Heart of Heaven) вышла в 1922 году, через девять лет после смерти автора.

В 1913 году он вернулся в Японию к жене и детям, которых до этого посещал раз в год, а в сентябре до Бостона дошла весть о его смерти от гриппа. Американцы скорбели о его уходе, но Окакуру до сих пор помнят в США как автора «Чайной церемонии в Японии».

До сих пор я писал об Окакуре как об источнике энергии, который в этой жизни кое-что сделал, как о непоседе, внесшем громадный вклад в изменение хода истории. Что же он был за человек?

На такой вопрос сразу не ответишь, ведь в его личности странным образом перемешались гениальность и инфантилизм, способность к всепроникающему предвидению и реакция страуса, прячущего от страха голову в песок. В этой жизни ему была предназначена великая миссия, а он не мог избавиться от противоречий, которые часто движут миссионерами. С друзьями он был обходительным и очаровательным человеком, но с теми, кто его раздражал (а таких хватало, так как Окакура не терпел возражений), это был человек высокомерный, раздражительный и острый на язык. Он имел ясное представление об опасностях, грозящих японской культуре во время, когда «прогресс» толковался наивными людьми в Западном и Восточном полушарии. При этом большие страдания ему доставляла культурная ограниченность. Стоит вспомнить о его сентиментальной преданности наиболее нелепым мелочам японской истории, и часто он не мог отличить хлам и наносы мертвого прошлого от слабых проявлений живой традиции, заслуживающих самого тщательного ухода. Освальд Сирен очень точно подмечает эту его раздвоенность, когда говорит: «Окакура относится к той редкой категории людей, в ком интуитивное восприятие, быть может несколько неопределенное, всего японского накладывалось на аналитические способности человека Западного полушария».