Чайная церемония в Японии - [19]

Наконец-то пришел сам король арфистов Пай-я. Заботливой рукой он приласкал волшебную арфу, словно необъезженного коня, и мягко тронул ее струны. Арфист запел о природе и временах года, о высоких горах и текущих реках, и в дереве музыкального инструмента пробудились все его воспоминания! Среди его ветвей снова заиграло прекрасное дыхание весны. Молодые ливни заплясали вниз по долине, смеясь над распускающимися цветами. А вот послышались мечтательные голоса лета с его мириадами насекомых, мягко барабанящим дождем и причитанием кукушки. Послышался рев тигра, и долина откликнулась ему эхом. Послышались звуки осени: над травой в инее в пустынной ночи замерцал острый, как меч, серп луны. Зима вступает в свои права, стаи лебедей рассекают воздух в снежинках, и грохочущие градины бьют по веткам с неистовым наслаждением.

Но вот Пай-я переменил тему и запел про любовь. Лес принялся раскачиваться, как пылкий влюбленный, погрузившись в свои думы. В вышине появилось белое и чистое, как гордая девушка, облако; плывя по небу, оно отбрасывало на землю тени, черные, как отчаяние и тоска. Тема снова переменилась: Пай-я запел о войне, о звоне мечей, о несущихся во весь опор боевых конях. И арфа пробудила серебряного дракона ущелья Лунмынь ото сна. Дракон, оседлав молнию, принялся бурей носиться по темному небу, взывая к грому, чьи раскаты разносились по холмам. Восторженный монарх Поднебесной попросил Пай-я раскрыть ему секрет победы над арфой. «Повелитель, – ответил музыкант, – ни у кого прежде не получалось извлечь приятный звук из этого инструмента, потому что все они хотели петь о себе. Я же дал арфе свободу, я позволил ей самой выбрать тему. И честно говоря, я так и не понял, то ли Пай-я был арфой, то ли арфа превратилась в Пай-я».

В данной сказке получила художественное отражение тайна оценки прекрасного искусства. Шедевр представляет собой гармоничное сочетание звуков, затрагивающих наши лучшие чувства. Настоящее искусство – это Пай-я, а мы – это арфа из ущелья Лунмынь. При волшебном прикосновении прекрасного просыпаются тайные струны нашего существа, в ответ на такое прикосновение в нас возникают возбуждение и дрожь. Рассудок откликается на зов разума. Мы слышим недосказанное и всматриваемся в невидимое. Настоящий мастер воспроизводит неизвестные нам ноты мелодии. Давно забытые события всплывают у нас в памяти в новом своем обличье. Подавленные страхом надежды, тоска, причины которой мы побоялись признать, возникают в новом свете. Наше сознание выступает в роли полотна, на которое художник наносит свои краски; их цвет определяется нашими эмоциями: свет радости проступает контрастно, боль досады – тенями. Шедевр получается из нас, а мы – из шедевра.

Отзывчивая общность умов, необходимая для оценки прекрасного искусства, требует взаимных уступок. Настоящий ценитель должен вырабатывать надлежащее отношение к теме, чтобы воспринимать предназначенный ему посыл, точно так же, как художник обязан знать, как свой посыл передать ценителю. Мастер чайной церемонии Кобори Энсю, сам числившийся даймё, оставил нам следующие слова, которые стоит запомнить: «Приближайтесь к великой живописи так, будто вы приближаетесь к великому принцу». Желающему понять шедевр человеку следует опуститься перед ним пониже и ждать, затаив дыхание, его малейшего откровения. Один видный сунский критик как-то выступил с очаровательным признанием. Он сказал: «В молодости я хвалил мастеров, чьи картины мне нравились. Но по мере созревания моих суждений я стал хвалить себя за любовь к тому, что эти мастера выбрали для того, чтобы заставить меня полюбить». Заслуживает большого сожаления то, что совсем немногие из нас проявляют старание к познанию настроения настоящих мастеров. При нашем своенравном невежестве мы отказываем им в этой незатейливой любезности и тем самым часто не замечаем богатое торжество красоты, предстающее перед самыми нашими глазами. Мастеру всегда есть что предложить ценителю, а мы ходим вечно голодными духовно только потому, что не умеем по достоинству ценить прекрасное.

Шедевр для настоящего ценителя становится реальностью жизни, к которой мы притягиваемся узами товарищеских отношений. Настоящие мастера не умирают, так как их любовь и страхи остаются жить в нас снова и снова. Нас привлекает скорее душа, чем рука творца, скорее сам человек, чем его техника, – чем гуманнее призыв, тем глубже наш отклик. Все дело в тайне понимания между мастером и нами, когда, слушая произведение поэзии или романс, мы переживаем и радуемся вместе с героем или героиней. Наш японский Шекспир по имени Тикамацу Мондзаэмон заложил в качестве главного принципа театральной композиции завоевание доверия аудитории к автору пьесы. Несколько его учеников сдали ему свои пьесы для одобрения, но только одна из них пришлась учителю по душе. Ее сюжет напоминал «Комедию ошибок» (Comedy of Errors), в которой братья-близнецы страдали от того, что их путали. «В ней, – объяснил Тикамацу, – заложен настоящий дух драмы, так как эта пьеса наводит зрителей на размышления. Публика имеет право знать больше, чем сами актеры. Она знает, где кроется ошибка, жалеет несчастных персонажей на сцене, которые невинно движутся навстречу своей судьбе».