Чайковский в Петербурге - [27]
В первое время жизни в Москве мысли Чайковского были полны главным образом воспоминаниями о Петербурге, о близких людях, оставшихся там.
Он пишет сестре:
«…Москва мне нравится, но я сомневаюсь, чтобы мог когда‑нибудь привыкнуть к ней: я слишком прирос корнями к Петербургу и, как он в последнее время ни был мне противен, все‑таки он мой родной город… Бывают грустные минуты, но где их не бывает?!»
И снова: «…Москва все еще для меня чужой город, и много еще пройдет времени, пока я начну без ужаса думать о том, что придется в ней остаться или надолго, или навсегда».
«…На письма из Петербурга я не успеваю отвечать, так много их получаю, и это меня несказанно утешает».
И к братьям 6 марта:
«…На Страстной я буду в Петербурге, и все мои помыслы исключительно заняты этой поездкой…»
П. И. Чайковский. 1877 г.
В конце марта Чайковскому удалось наконец вырваться в столицу, и он был бесконечно рад этому. Петр Ильич писал сестре:
«…Ездил я в Петербург и провел там две недели очень приятно… свидание со всеми близкими было мне несказанно приятно». Илья Петрович жил в это время на Кирочной улице (теперь улица Салтыкова–Щедрина), д. 7, кв. 6. Здесь и останавливался, по–видимому, Чайковский.
Больше до лета Петру Ильичу из‑за недостатка денег в Петербург попасть не удалось, несмотря на то, что 1 апреля на концерте в Михайловском манеже под управлением А. Рубинштейна исполнялась его увертюра, написанная им еще в консерватории.
Впрочем, исполнение ее прошло совершенно незамеченным, и ни одна газета не упомянула о ней ни словом.
Но Апухтин в своем несколько ироническом письме Чайковскому сказал о ней так:
«…Был я на общедоступном концерте (и сделал эту жертву исключительно для твоей увертюры, так как самое название «общедоступный» преисполнило меня гневом). Аплодировал вашей увертюре с увлечением и остался очень доволен».
В начале мая Чайковский приехал в Петербург, чтобы решить с братьями вопрос о летнем отдыхе и, может быть, достать для всех троих денег на поездку в Каменку.
Прямо с поезда он проехал к тете Лизе (Е. А. Шоберт) на Пантелеймоновскую. Квартира ее была переполнена, ночевать там было негде. В городе, конечно, можно было найти много друзей, которые с удовольствием приютили бы его на ночь. Но Петр Ильич был так рад свиданию с братьями, так много им надо было сказать друг другу, что о ночлеге забыли и думать. Когда же наконец он вечером вышел на улицу, ему показалось, что слишком поздно тревожить кого‑либо (всегда он боялся обеспокоить, стеснить людей).
На гостиницу денег не было, и вот пришлось ему провести ночь до утра, то шагая по светлым петербургским улицам, то сидя на скамейке Адмиралтейского бульвара.
Поехать всем троим (т. е, Петру Ильичу с братьями) в Каменку не пришлось, денег достать не смогли. Отправили туда одного Анатолия, а Петр Ильич с Модестом устроились у родственников Льва Васильевича Давыдова на даче под Петергофом. Тут же недалеко жили и Илья Петрович с Елизаветой Михайловной.
Начатую в Москве Первую симфонию «Зимние грезы» Чайковскому удалось окончить летом 1866 года.
Он писал 7 июня сестре:
«Мы живем на Мятлевской даче совсем недурно… погода порядочная. Папашу вижу беспрестанно». И в приписке к Анатолию: «…я уже начал оркестровать; здоровье в вожделенном состоянии, только на днях не спал целую ночь, ибо долго занимался…» Именно после этого лета Петр Ильич навсегда отказался от работы по ночам: понял, что это совершенно расшатывает нервы.
«Зимние грезы» — так назвал свою Первую симфонию молодой композитор, — единственное после окончания консерватории произведение, частично написанное и оркестрованное под Петербургом. Ни одной вещи после нес не написал Чайковский в нашем городе. Однако большинство его творений получили здесь свое «первое звучание». Именно здесь, на петербургских театральных сценах, в петербургских концертных залах.
Неизгладимое впечатление от поездки на остров Валаам, которую совершил Петр Ильич этим же летом 1866 года, вся поэзия русской природы, так любимой им, особенно в пору медленной северной весны, — все это воплотилось в симфонии с необычайной прелестью.
Полное высокого романтизма, произведение это насыщено пленительной распевностью, звучащей как стихи.
Через несколько лет после смерти Чайковского его друг Кашкин писал о «Зимних грезах»: «…теперь русская симфоническая литература, по крайней мере, вдесятеро богаче, нежели тогда, но если бы появилось вновь подобное сочинение молодого начинающего композитора, то оно сразу составило бы ему имя».
А между тем, когда в сентябре Чайковский показал симфонию Антону Рубинштейну и Зарембе, оба они отозвались о ней с уничтожающей критикой и отказались принять ее для исполнения в концерте Русского музыкального общества. Расстроенный Петр Ильич увез партитуру симфонии в Москву, значительно ее переработал и в ноябре снова представил на суд суровых своих учителей. Отзыв был тот же.
Несомненно, это было предубеждение против новаторства Чайковского. По меткому выражению В. В. Стасова, это было «известное прибежище людей близоруких и ограниченных в своих стародавних привычках…».
