«Чай по Прусту» - [3]

Малыш любил старика и охотно пошел с ним на четвертый этаж.

— Деда, ты налакался? — спросил он первым делом.

Всегда, когда Янушевский приезжал, они много времени проводили вместе. Дед строил смешные рожи — одним глазом смотрел вниз, другим — вверх. Громко щелкал пальцами. Курил сигареты в стеклянной трубочке — отломанная половинка торчала вверх. Вечерами, когда внук засыпал, стоял над ним и пел хриплым басом колыбельную: «Людек, Людек, баю-бай, поскорее засыпай…»

А сейчас он сказал, пытаясь открыть хлипкую дверь:

— Иногда, сынок, надо выпить. — Ключ никак не попадал в замок. — Твою мать… — разозлился он.

— Пани Коханкевич сказала, что это плохие слова и только алкаши так говорят, — отозвался малыш.

— Порядочные люди тоже иногда вынуждены так говорить, — объяснил Янушкевич. Они вошли в квартиру.

Инвалид получал пенсию, но этих жалких денег хватит, как он подсчитал, только до пятнадцатого. В Гронкове он мог подкормиться с огорода, сада. Ловил рыбу в озере. Осенью ходил за грибами. Здесь, в городе, придется об этом забыть. А еще Крыся в больнице — лекарства нужны, ребенку тоже кое-чего требуется, что попало в рот не положишь. И так далее, убивался старик, а Людек спрашивал:

— Почему у тебя одна нога деревянная, дедуля? Ни у кого нет деревянных ног.

— Сынок, мою ногу черт прибрал на стройке. Надо было отрезать. Доктора и отрезали.

А малыш опять с вопросом:

— Что значит «черт прибрал»? Зачем ты позволил отрезать? Разве доктора всем ноги отрезают?

— Не всякие доктора и не всем, — смеялся старик. Он ковылял по кухне, варил суп из крупы на костном бульоне. Заваривал чай.

Теперь он готовил обед каждый день. Спали они на Крысином диване. Мальчик вертелся: очень уж громко Янушевский храпел. Два раза они навестили мать в больнице, ездили на автобусе. Людек со своим рюкзачком, в котором лежали каштаны, собранные во дворе. Янушевский рассказал о неприятностях с племянниками, о том, что пришлось вернуться в Варшаву, потому что из хаты его выгнали. Крыся, страдальчески кривясь — ей больно было шевелиться, — ответила:

— Не горюй, пап. Справимся! Только бы нога зажила.

— Как справимся, если ты без работы, без пособия, а моих денег едва до пятнадцатого хватит?

Может, когда ехали домой, в автобусе, Янушевскому пришло в голову подрабатывать на русском аккордеоне? Давно еще, когда в город приезжало много румынских цыган попрошайничать на улицах, он видел одного с аккордеоном. Бородатый, седой, в коричнево-черном полушубке без рукавов, в сапогах; играл на Свентокшиской, стоя под стеной. На шее — красный шарф, на голове — барашковая шапка. Старику помогала девочка — лет четырех-пяти, как Людек. Ходила около цыгана, наверное, своего деда, колотя по жестяному барабану. Янушевский запомнил эту пару: малышка в сине-зеленой юбке до щиколоток, черные волосы заплетены в косички, черные глаза. Смешно подпрыгивала, старик притоптывал. Он играл балканские мелодии — наверное, цыганские романсы и песни, которых никто тут не знал. Вокруг стояли люди — прохожим нравилась цыганская музыка.

И теперь, в трудной ситуации, Янушевский подумал, что и он сможет так заработать пару грошей.

Вечером он сказал Людеку:

— Сынок, мы с тобой поедем на Центральный вокзал. Ты будешь играть на барабане, а я на аккордеоне. Бог даст, кое-чего и насобираем.

— А как я буду играть? — спрашивал малыш.

— Увидишь, увидишь.

Барабанчик Янушевский сделал из жестяной коробки из-под шоколада, которую кто-то выбросил. Она лежала сверху в мусорном контейнере. В форме красного сердца, с надписью «E. Wedel»[2]. Пробил две дырки по бокам и продел веревку. С одной стороны повесил маленький колокольчик, который Людек когда-то нашел — тоже около помойки. Колокольчик не звенел, но блестел, будто серебряный. Смастерил палочки. Людек так и подпрыгнул от радости, когда дед первый раз застучал по барабану.

— Дай, деда, дай, теперь я!

Янушевский повесил внуку красное сердце на шею, поправил веревку. Людек сразу же принялся громко бить в барабан.

Поехали они на третий день. Тот, первый раз, был самым трудным. Дома Янушевский особо не задумывался. Ну, встанет у стены и начнет играть, притоптывая деревянной ногой. Людек будет ходить с барабаном, крутиться рядом. В коробку посыплются монетки. Простое дело. Но там, на Центральном, когда приехали на «десятке» — он в черном пиджаке от костюма, с аккордеоном через плечо, Людек в длинноватой бордовой курточке и зеленой шапочке из секонд-хенда, с красным барабаном, — что-то неладное стало происходить с Янушевским. В горле встал ком, он вспотел, сердце застучало. Старик взял малыша за руку, они спустились по лестнице и пошли по переходу в сторону главного зала. То и дело слышались объявления: «Экспресс ‘Нептун’ до Гданьска и Гдыни прибывает на седьмой путь четвертого перрона. Нумерация вагонов…»

— Что это? — спрашивал внук. — Деда, кто там говорит?

Задирал голову, смотрел на потолок — никого.

Бежали минуты. Они обошли вокзал по подземным переходам с четырех сторон. Начали от аллеи Иоанна Павла, потом вдоль улиц Хмельной и Злотой до Эмилии Плятер, потом — вдоль Иерусалимских аллей. Малыш засматривался на людей. Приостанавливался перед витринами магазинов.