«Чай по Прусту» - [15]

Мальчишки хотели было предупредить, что танк уже у ворот, но не успели. Русские ворвались во двор, выпустили несколько очередей, но не на поражение, а скорей для острастки. У тех парней, кто не бросил оружие, вырвали его из рук, а замешкавшихся угостили ударом приклада. Один из повстанцев — тот, что был вооружен автоматом, — вовремя просек ситуацию: повернулся и бросился бежать к черному ходу, но его настигла автоматная очередь. Ему прострелили ногу, затем рывком подняли с земли и подтолкнули к стене вместе со всеми остальными.

Брандмауэр соседнего дома был неоштукатурен. Световые окошки, разделившие стену пополам, начинались со второго этажа, попробуй-ка заберись на такую высоту. Солдаты наставили на парней оружие, и те, упершись в стену руками и широко расставив ноги, ждали, что последует дальше. Парню с простреленной ногой разрешили сесть на землю, но раной его никто не занимался.

Переговариваться им тоже было запрещено. Один из парней в ветровке за ослушание схлопотал прикладом под ребра. Со стоном свалился на землю, но солдат рывком поднял его. С этого момента время как будто остановилось. Стемнело. Теперь нельзя было даже обменяться знаками. Он то пытался представить себе завершающий залп, то воображал, какую взбучку устроит им тетушка Анна, догадавшись, что они опять шлялись по улицам.

Тусклым светом вспыхнул фонарь, освещавший двор, один из солдат скомандовал «кругом!» Кое-кто понял, остальные последовали примеру. Перед строем парней стоял офицер со звездочками на золотых погонах. Подполковник. Насмотревшись фильмов, они досконально разбирались в знаках отличия и званиях. Офицер выслушал рапорт командира отряда, который во время доклада то и дело тыкал рукой в их сторону.

Подполковник не спускал глаз с парней, выстроенных у стенки. Затем сделал знак, который можно было истолковать как команду «приступайте!»

Выросшие на фильмах о партизанах, ребята не сомневались в единственно возможном исходе и готовились принять его более стойко, чем, к примеру, неожиданно свалившуюся контрольную работу. Все молча ждали конца.

Он до сих пор не понимает, что тогда с ним произошло. И рассказывать эту историю не любит именно потому, что не сумел бы ответить на этот вопрос. Откуда взялась эта смелость? И почему он тогда так струсил? Невозможно забыть тот леденящий страх, который сковал тело, а зубы заставил выбивать дробь. И откуда только взялась эта отчаянная решимость, когда он вдруг подскочил к подполковнику. Один из солдат рванулся было оттолкнуть его к стене, но командир жестом остановил солдата.

Он ходил в школу, где изучали русский язык, потому-то и не захотел отец забирать его с собой в захудалую, отдаленную деревню, куда получил назначение по службе. Потому-то он и поступил в столичную гимназию и обосновался у тетушки Анны по протекции родителей Карчи, состоявших в родстве с его матерью. Вот и представился случай проверить, хорошо ли он учил русский. По-венгерски наверняка и пикнуть бы не посмел, а так, пожалуй, легче. Будто бы ты сегодня просто дежурный по классу и отдаешь рапорт товарищу преподавателю, правда сейчас вместо преподавателя перед тобой стоит товарищ подполковник. Отрапортуешь, а затем спросишь, за что, собственно, хотят учинить над ними расправу, ведь они ничего плохого не сделали.

Он понимал, что рапорт его смехотворен. Однако подполковник пришел в ярость. Замахал руками, заорал, что наглую брехню он и слушать не хочет. Ведь это они швырнули бутылку с зажигательной смесью в открытый люк бронетранспортера, и в результате двое сгорели внутри, а остальные выскочили из танка, полыхая, как факелы, и тут по ним открыли стрельбу. Так что теперь виновные получат по заслугам.

Он сразу же смекнул что к чему, понятное дело, заварушку устроили те парни, что засели на чердаке, но ведь не станешь же выдавать их, даже под угрозой расстрела. Ну а подполковнику откуда знать, кто прав, кто виноват, у кого было оружие, кто находился в засаде на чердаке. Вот и оставалось лишь, отчаянно жестикулируя и захлебываясь бессильными слезами, твердить, что они здесь ни при чем.

Подполковник меж тем разглядывал его руки. Затем вытащил карманный фонарик, а ему приказал встать на место, к стенке. Потом прошелся вдоль шеренги, заставляя каждого из задержанных показать руки. Замысел его был ясен: тот, кто участвовал в вооруженном нападении, пробрался сюда по крышам и чердакам, а значит, улики были налицо, вернее, на руках.

Пацанов наградили оплеухами и выгнали на улицу. Они не смели взглянуть друг на дружку, стыдясь своей радости.

Впоследствии он узнал, что остальных тоже не расстреляли. Поначалу собирались было загнать в Сибирь, а в результате отправили за решетку в Ужгород и через какое-то время выпустили.

Об этом ему поведал Карчи, когда после первой же амнистии вернулся домой. Ему повезло меньше, чем остальным. Ведь руки-то у него, как всегда, были грязные.

Норман Маня © Перевод А. Старостина

От переводчика

То, что Норман Маня пишет в манере недоговоренности, не всегда прописывает логику фраз и темнит с обстоятельствами — это не просто изыски стиля. Если принять во внимание и полное отсутствие спецификации места и времени, можно догадаться, что это еще и нажитая при социализме привычка обходить цензуру, обеспечивая свободу толкования текста и предполагая включение нашей интуиции. Ни слова «еврей», ни слова «холокост» не встретишь в его новеллах. Концлагерь в Транснистрии, куда его, пятилетнего, отправили со всей семьей, никак не называется и больше похож на гетто: паек не получают, но хлеб можно выменять или заработать, под прицелом ружей детям разрешено играть, взрослым — пускаться в супружеские измены, старикам — сплачивать семью чаепитиями вприглядку.