Часы без стрелок - [29]

— Я плачу, когда она поет псалмы.

— Ну валяйте.

— У вас странная точка зрения.

Негритянские псалмы всегда вызывали у Шермана обидное чувство. Во-первых, они заставляли его плакать и по-дурацки выглядеть перед людьми, а для него это было непереносимо; во-вторых, он их всегда ругал и говорил, что это музыка черномазых, но разве мог он это говорить, если Мариан Андерсон была родной его матерью?

— А с чего это вам пришло в голову насчет Мариан Андерсон? — Раз этот зануда Джестер все равно не желает понимать намеков и не дает ему спокойно помечтать, пусть уж тогда о ней разговаривает!

— Из-за ваших голосов. Два таких золотых голоса, которые встретишь раз в сто лет, слишком большее совпадение.

— Почему она тогда меня подбросила? Я где-то читал, что она любит свою старенькую маму, — цинично ухмыльнулся он: ведь не так легко расстаться с прекрасной мечтой.

— А вдруг она влюбилась, я хочу сказать, страстно влюбилась в того белого принца? — сказал Джестер, увлекаясь собственной выдумкой.

— Джестер Клэйн, не смейте больше произносить слово «белый», — добродушно, но твердо приказал Шерман.

— Почему?

— Говорите «кавказский», иначе вам придется говорить о людях моей расы, что они цветные или даже негры, а на самом деле нас зовут нигерийцами или абиссинцами…

Джестер сглотнул слюну и кивнул.

— …и вы можете оскорбить людей, а вы такой слюнтяй, что вам это будет неприятно.

— Мне не нравится, что вы меня называете слюнтяем, — возмутился Джестер.

— Что поделаешь, это так.

— Почем вы знаете?

— Сорока-ворона на хвосте принесла. — Выражение понравилось Джестеру, хотя он слышал его уже не первый раз.

— Даже если она втрескалась в этого кавказца, почему же она меня подкинула именно на церковной скамье, в церкви святого Вознесения города Милана, штат Джорджия?

Джестер не подозревал, в каких жадных, нелепых поисках прошло все детство Шермана, и его встревожило, что случайный домысел превратился в неопровержимый факт. В нем заговорила совесть:

— Может, это не обязательно Мариан Андерсон, а если это она, ей, наверно, казалось, что она должна целиком посвятить себя своему призванию. Все равно это подлость, а я себе не представляю, чтобы Мариан Андерсон была способна даже на самую маленькую подлость. Лично я ее обожаю. Страстно.

— Почему вы ко всему приплетаете слово «страстно»?

Несмотря на то, что в этот вечер Джестер впервые в жизни был пьян и пьян от страсти, он не мог ответить на этот вопрос. Ибо в ранней юности страсть легко возбудить, и она сильна. Она может вдруг проснуться от песни, услышанной ночью, от звука голоса, от вида незнакомого лица. Страсть заставляет мечтать мешает сосредоточиться на арифметике, а когда хочется быть остроумным, ты чувствуешь себя дураком. В ранней юности любовь с первого взгляда — этот краткий конспект страсти — превращает тебя в олуха; ты не помнишь, где ты, что с тобой, забываешь, что ты только что ел, даже если от этого зависит твоя жизнь. Джестер в этот вечер узнал, что такое страсть, и очень испугался. Он никогда еще не был пьян и никогда не испытывал желания напиться. В школе он всегда получал самые лучшие отметки, если не считать четверок по геометрии и по химии; позволял себе мечтать только в постели, да и то пока не прозвонит будильник, хотя иногда ему здорово хотелось поваляться и помечтать.

Такие люди, как он, боятся любви с первого взгляда. Джестер чувствовал, что если он хоть пальцем дотронется до Шермана, он встанет на греховный путь, но почему это грех, он не знал. Он просто остерегался его трогать и следил за ним помутившимся от страсти взглядом.

Вдруг Шерман стал снова и снова ударять по среднему до.

— Что это? — спросил Джестер. — Просто среднее до?

— Сколько вибраций в дисканте?

— Каких еще вибраций?

— Маленькие, совсем маленькие звуки, которые вибрируют, когда берешь среднее до или любую другую ноту.

— Я этого не знал.

— Ну вот, теперь знаете.

Шерман снова забарабанил по среднему до, сначала правым указательным пальцем, потом левым.

— Сколько вибраций вы слышите в басах?

— Ни одной, — сказал Джестер.

— В дисканте шестьдесят четыре вибрации и еще шестьдесят четыре — в басах, — величаво заявил Шерман, не подозревая о своем невежестве.

— И что из этого?

— Да я просто объясняю вам, что слышу каждую почти незаметную вибрацию во всей диатонической гамме, отсюда, — и Шерман взял самую низкую ноту на басах, — и досюда, — под его пальцем зазвучала самая высокая дискантовая нота.

— А кому это нужно знать? Вы что, настройщик пианино?

— К вашему сведению, я был и настройщиком, так что нечего ехидничать. Я говорю не о пианино.

— Так о чем же вы говорите?

— Я говорю о моей расе и о том, что слышу малейшую фальшь, когда речь идет о моей расе. Я это называю своей черной книгой.

— Черной книгой?.. Понятно, значит, для вас пианино что-то вроде символа, — сказал Джестер, радуясь, что употребил такое заумное слово.

— Символа?.. — повторил Шерман, который видел это слово в книжке, но никогда его не произносил. — Да-а, старик, совершенно верно… когда мне было четырнадцать, наша компания очень разозлилась на рекламы «Тети Джемаймы» и решила их сорвать. Мы сдирали это изображение с фанерных щитов, как вдруг — хлоп! — полицейские нас зацапали и всех четверых отправили в тюрьму. Дали по два года каторжных работ за порчу общественной собственности. Меня они не поймали, потому что я стоял на шухере, но это дело занесено в мою черную книгу. Один парень помер от тяжелой работы, другой вернулся полоумным. Вы, наверно, слышали о нигерийцах на руднике в Атланте, которые переломали себе молотками ноги, чтобы работа их не загнала в гроб? Вот один из них — как раз тот, кто накрылся на этом деле с «Тетей Джемаймой».