Часы без стрелок - [30]

— Я читал про это в газетах, и мне даже стало нехорошо, но разве он и правда был одним из ваших золотых нигерийцев?

— Я вам не говорил, что он золотой нигериец, я вам сказал, что я был с ним знаком и что именно я подразумеваю, когда говорю про вибрации. Я вибрирую от всякой несправедливости по отношению к моей расе. Вибрирую… вибрирую… и вибрирую, понятно?

— Я бы, наверно, тоже вибрировал, если бы я был вашей расы.

— Вы — никогда… Вы ведь кисейная барышня, мокрая курица, слюнтяй!

— Мне не нравится, когда вы так говорите.

— Ну и пусть не нравится… Пусть!.. Пусть!.. Когда вы пойдете домой?

— Вы хотите, чтобы я ушел?

— Нет. В последний раз говорю вам — нет… нет!.. нет!.. — Он добавил тихо, злобным шепотом: — Эх ты, напыщенная бледная немочь; ты — рыжий, напыщенный! — повторил Шерман слово, которым как-то раз обругал его один начитанный, знающий много разных умных слов парень.

Джестер машинально пощупал свои ребра.

— Какой же я пышный?

— Я не сказал пышный… Я сказал напыщенный. А раз у вас такой вонючий, убогий запас слов, так запомните, что это значит — болван!.. болван!.. болван!..

Джестер поднял руку, словно заслоняясь от удара, и попятился к двери.

— Да ну тебя! — закричал он и выбежал вон.

Он бежал всю дорогу до дома Ребы и, добежав, громко и зло постучал в дверь.

Внутри этот дом был совсем не таким, как он ожидал. Это был самый обыкновенный дом. Бандерша спросила его:

— Сколько тебе лет, мальчик?

И Джестер, не умевший лгать, с отчаяния сказал:

— Двадцать один.

— Что бы вы хотели выпить?

— Огромное спасибо, но я совсем ничего не хочу пить. Решил сегодня воздержаться.

Все оказалось так просто, что он и не дрогнул, когда бандерша провела его наверх, не дрогнул он и когда очутился в постели с женщиной, у которой были оранжевые волосы и много золота в зубах. Он зажмурил глаза и, мысленно представив себе темное лицо и голубые, искрящиеся глаза, сумел стать мужчиной.

А в это время Шерман писал письмо, просто и прямо, черным по белому. Начиналось письмо: «Дорогая мадам Андерсон!..»

5

Несмотря на то, что судья лег спать позже обычного и ночь провел беспокойную, он проснулся, как всегда, в четыре часа утра. Он так шумно плескался в ванной, что разбудил внука, который тоже провел беспокойную ночь. Потом он вытерся насухо и неторопливо оделся, орудуя из-за своей немощи больше правой рукой. Шнурки завязать он не смог, поэтому они так и болтались. А потом, вымытый, одетый и подтянутый, на цыпочках проследовал в кухню. День обещал быть ясным; серый рассвет переходил в розовато-желтый восход солнца. И хотя в кухне было еще темно, света судья не зажигал — в этот час он всегда любовался небом. Фальшиво напевая под нос какую-то песенку, судья поставил варить кофе и стал готовить завтрак. Он выбрал в леднике два самых темных яйца, так как был уверен, что яйца с коричневой скорлупой питательнее белых. После долгой практики и ряда неудач он научился разбивать яйца и выливать их в кастрюльку с кипятком, не промахнувшись. Пока яйца варились, он намазал хлеб тонким слоем масла и сунул в духовку, потому что не любил поджаривать хлеб в тостере. Наконец он накрыл стол желтой скатертью и поставил голубую солонку и перечницу. И хотя завтракать ему предстояло в одиночестве, судья хотел, чтобы все выглядело празднично. Когда завтрак был готов, он здоровой рукой перенес все на стол. Кофе в это время уже весело булькал. Тогда он достал из холодильника майонез и посадил по аккуратной нашлепке на каждое яйцо. Майонез был приготовлен из растительного масла и содержал, слава богу, мало калорий. Судья раздобыл замечательную книгу «Диета без мучений» и без конца ее читал. Беда была в том, что от растительного масла его слабило, и поэтому им нельзя было злоупотреблять, чтобы не случилась беда, которая не к лицу судейскому чину… особенно если она случается в судейской комнате, как это уже бывало дважды. Блюдя свою репутацию, судья жестко ограничивал порцию вкуснейшего и малокалорийного майонеза.

Маленькую желтую скатерть и другие такие же скатерки он берег и не отдавал в механическую прачечную — они когда-то покрывали поднос, на котором он по утрам подавал покойной жене завтрак. Ей же принадлежали голубые, как яичко малиновки, солонка и перечница и серебряный кофейник, в котором судья теперь варил себе по утрам кофе. Во время ее болезни он стал постепенно вставать все раньше и раньше, сначала готовил себе завтрак, а потом, любовно приготовив еду для жены, выходил в сад, чтобы нарвать цветов и украсить ими поднос. Он осторожно нес его наверх и, если жена спала, будил ее поцелуем — ему не хотелось начинать день, не услышав ее нежного голоса, и уходить на службу, не увидев ее ободряющей улыбки. (Правда, когда она заболела, он ее уже не будил; однако и тогда не мог начать своих дел, не увидев ее, и поэтому иногда, особенно под конец, уходил в суд только после обеда.)

Но горечь утраты притупилась с годами, и, несмотря на то, что судья был окружен вещами жены, он редко вспоминал мисс Мисси, особенно за завтраком. Он просто брал в руки ее вещи и сидел, горестно уставившись в голубые солонку и перечницу.