Часы без стрелок - [27]

— Почему вы говорите мне такие гадости, ведь вы меня почти не знаете?

— Когда речь идет о добродетели Сандрильоны Муллинс, я разговариваю только так.

— Вы что, влюблены в эту Сандрильону Муллинс? У вас к ней страсть?

— Еще один нескромный вопрос, и вы будете жариться в Атланте.

— Чепуха! — сказал Джестер. — Кто вам позволит? Тут уж вмешается закон.

Это заявление показалось обоим очень внушительным, но Шерман все же проворчал:

— Я лично включу электрический ток и постараюсь, чтобы он шел как можно медленнее.

— По-моему, весь ваш разговор насчет казни на электрическом стуле и поджаривании просто ребячество. — Джестер сделал паузу, чтобы нанести удар почувствительнее. — В сущности, я подозреваю, что у вас просто бедный запас слов.

Шерман почувствовал удар.

— Бедный запас слов? — заорал он, дергаясь от гнева, потом долго молчал и, наконец, воинственно сказал: — Что значит слово «стигийский»?

Подумав, Джестер вынужден был признаться:

— Не знаю.

— …и эпизоотический и патологинический? — Шерман как одержимый швырял в Джестера все более замысловатые слова.

— Патологинический, по-моему, это что-то насчет болезней…

— Ничего подобного, — сказал Шерман, — я только, что его выдумал.

— Выдумал? — возмутился Джестер. — Но это же нечестно выдумывать, если проверяешь запас слов!

— В общем, — заключил Шерман, — у вас, ограниченный и довольно вонючий запас слов.

Джестер чувствовал, что он должен доказать богатство своего словаря: он, тщетно пытался придумать слово подлиннее, но не мог ничего изобрести.

— Госспаси, — сказал Шерман, — давайте поговорим о чем-нибудь другом. Хотите, я подслащу вам «Калверта»?

— Подсластите?

— Ну да, тупица вы несчастный!

Джестер отхлебнул виски и чуть не подавился.

— Оно какое-то горькое и горячее…

— Когда я говорю — подсластить, неужели вы, бестолковая башка, думаете, что я положу в виски сахар? Ей-богу, мне кажется, что вы просто с Марса свалились.

Это выражение Джестер тоже решил запомнить будущее.

— Сегодня прямо не ночь, а ноктюрн, — сказал Джестер, чтобы показать богатство своего словаря. Вам, конечно, повезло, — добавил он.

— В том, что у меня такая ка-ве?

— Да нет, вот я думал… вернее сказать, предавался размышлениям о том, какое счастье знать, кем ты будешь в жизни. Если бы у меня был такой голос, как у вас, мне бы не над чем было ломать голову. Не знаю, отдаете ли вы себе в этом отчет, но голос у вас золотой… а вот я — человек бесталанный, не пою, не танцую, и единственное, что я могу нарисовать, это елку…

— Ну, талант — это еще не все, — наставительно произнес Шерман; похвала Джестера была ему очень приятна.

— …и не очень-то успеваю по математике, так что атомная физика тоже отпадает.

— Вы можете стать конструктором.

— Наверно, — печально согласился Джестер. Но тут же весело добавил: — Пока что нынешним летом я учусь летать. Но это не настоящее призвание. По-моему, все должны уметь летать.

— Я с вами в корне не согласен! — возразил Шерман, боявшийся высоты.

— Предположим, у вас умирает ребенок, ну, как те дети с врожденным пороком сердца, о которых всегда пишут в газетах, и вам надо полететь, чтобы перед смертью с ним проститься, или, например, заболела ваша безногая мать и хочет вас повидать на прощание, и вообще летать очень интересно, и я считаю это моральной обязанностью — все должны учиться летать!

Я с вами в корне не согласен, — повторил Шерман, ему было противно разговаривать о том, чего он не умел делать.

— Ладно, а что это вы сегодня пели? — не унимался Джестер.

— Вечером — нормальный джаз, а перед этим я разучивал настоящие, чистокровные немецкие лидер.

— А это что?

— Так и знал, что вы понятия не имеете! — с удовлетворением воскликнул Шерман. — Лидер, тупица, значит по-немецки — песня, а немецкие — значит немецкие. — Он тихонько заиграл и запел, и новая, незнакомая музыка захватила Джестера так, что по телу пробежала дрожь.

— Это по-немецки, — хвастал Шерман. — Говорят, у меня по-немецки нет никакого акцента, — соврал он.

— А как это будет, если перевести?

— Вроде любовной песни. Юноша поет своей девушке… ну, вроде: «Голубые глаза моей любимой, таких я в жизни не видал…»

— У вас тоже голубые глаза. Вы будто поете любовную песню себе: даже мурашки бегают, когда знаешь слова…

— От немецких лидер всегда мурашки. Поэтому я их и разучиваю.

— А какую еще музыку вы любите? Лично я буквально обожаю музыку, страстно ее люблю. Зимой я выучил этюд «Зимний ветер».

— Ну, это вы врете, — сказал Шерман, не желая ни с кем делить свои музыкальные лавры.

— Неужели я буду вам врать, что я выучил «Зимний ветер»? — спросил Джестер, который никогда и ни при каких обстоятельствах не врал.

— А почему нет? — удивился Шерман, один из самых больших вралей на свете.

— Правда, я давно не играл.

Джестер пошел к пианино, а Шерман не спускал с него глаз, надеясь, что тот все же играть не умеет, В комнате громко и яростно загремел «Зимний ветер». После первых бурных аккордов Джестер запнулся, и пальцы его перестали бегать по клавишам.

— В «Зимнем ветре» если собьешься, тогда уж все…

Шерман, ревниво слушавший игру, обрадовался, когда мелодия оборвалась. Джестер яростно заиграл этюд сначала.