Частные беседы (Повесть в письмах) - [11]

Твой Ст. Серг.

Виталий Васильевич — Станиславу Сергеевичу

Интересно ты все описываешь, Стасёк. И сон твой повидал, и на вечеринке школьной побывал, ах подлец Дамир — испортил картину, может, женился бы ты на этой Ларисе Ивановне, вполне, по-моему, справная бабенка. Переход в молодость мне твой чем-то не понравился, чем — понять не могу: то ли ты перед ними выплясывал, старался, аж в пот входил (понимаешь, о чем я говорю, о моральном уроне…), то ли молодежь тебе в описании не удалась, не пойму. Но разберусь! Обязательно разберусь. И подумал — а мог бы я так? С молодежью? Ведь они мне ближе; свои молодые дома. Но у нас все по-другому. Они живут сами по себе, мы — «старики», и когда к ним кто-нибудь приходит, они дверь закрывают и ни меня, ни мать не впускают. Я-то и не стремлюсь, лежу себе на тахте с газеткой и одним глазом в телевизор гляжу. Мать пытается, ей интересно, кто с кем пришел, ведь она Стаськовых друзей всех знает, но они не впускают, будто что-то там неудобоваримое. А она как-то заглянула, сидят, говорит, на диване, рядышком, четверо и о чем-то беседуют, скучно так беседуют. Или так: парни-мужья у магнитофона рокочут, а девчонки журнал мод смотрят. А туда же! Не пускают нас. Может, стыдятся, что им так скучно, хотят, чтобы мы хоть что-нибудь про них подумали, а? На работе у меня полно молодежи — сестрички-невелички, студиозы, нянечки, практиканты и прочее. Так вот, иду иной раз я, старый, толстый, кучерявый пониже лысины, краснорожий костоправ, с задубевшими руками, глазами и сердцем, выражаясь по-вашенски, романтично, и вижу — плывет мне навстречу по больничному коридору, среди сизо-зеленых стен, между стонов и подвешенных ручек-ножек, плывет этакий белоснежный парусник — сестрички наши у себя на причесочках этакие сахарные корветы и титаники устанавливают, любо-дорого глядеть — храмы! А халатики у них все по индпошиву, мини. В больнице негласный закон сестричек — только мини, никогда макси или миди (во чего знаю, Татьяна просветила), так вот, а под халатиком зачастую — почти ничего нету, потому что жарко, для облегчения труда. А ручки в колечках, а маникюр розовый, как попка новорожденного, и туфелёчки на шпильках, только белые! И духи самые тончайшие, аромат… Представляешь, как больной радуется такому ангелу, как он до слез счастлив, когда на него, закуржавелого в болях и страданиях, обращает свои очи парусник белоснежный, ароматический? От радости и восхищения вмиг выздоровеешь. Или помрешь тут же. А почему? А потому, что парусник свободно может и послать тебя куда-либо, если ты уж очень рассиропишься и чего-нибудь запросишь капризного — попить или еще что, обратное. Но это куда ни шло! Поплачешь и заткнешься. А вот если «парусник» своим божественным перстом вместо нитроглицерина кордиамин вкатит, это я для показательности, к примеру, чтоб понятно тебе было, а у тебя и так сердце как пташка трепыхается, вот тут и помереть с руки, под удивленный взгляд белокрылого парусника. Но хорошо, если грубиян-доктор, злой и толстый, перехватит ангела со шприцем на пути (как у меня тут было…) и спросит, а что Вы, Ангел, Петрову колете? И Ангел, ничтоже сумняшеся, как пишут в газетах, отвечает с такой растяжечкой — кордиа-ми-ин?? А кордиамин-ин колют Иванову, который, наверное, получит что-то другое и тоже отправится к праотцам. И доктор-грубиян тащит корвет за белоснежную длань, ломая розовые ноготки по полтора рубля за штуку или сеанс, как там в маникюре, и ревет по дороге как раненый медведь, что он третий раз ловит корветик на путанице. Ангел обижен, он не помнит, что там записано, и думает, что прав, он, Ангел, а грубиян сейчас будет наказан, когда в тетради назначения увидит свои же каракули, и извинится перед корветом и Ангелом вместе взятыми, и корветик поймет, что грубиян придирается за красоту. И ты смягчаешься, глядя на этот невинный взор и начинаешь вопреки здравому смыслу проверять свою память — неужто склероз и это твое назначение? Но в тетради все как надо, и Ангел вдруг распускает губки-глазки-краски и пр., и рыдает, и верещит, что сил нету работать за такой мизер, что она не создана для того, чтобы каждый на нее орал, или чтобы клистиры ставить, ей противно, она вообще больницы боится, и всякое такое. Я стою, как дурень, и хочу сквозь крик ей сказать — так уходи, за-ради бога, я же тебя сюда не звал, не выкликал, сама пришла, а для этого техникум медсестер закончила. А ей хочется, ну как тебе сказать, по больничным коридорам модели сезона медицинскому миру показывать и некоторым больным, которые поздоровее. А мне хочется, чтобы на меня смотрело обыкновенное сердобольное женское лицо, внимательные глаза, чтоб мягкие и ловкие были руки и тапочки на ногах, быстрых и крепких. И не надо мне сахарных храмов и ароматов, пошли они к бесу. Понимаю, куда ей деться, девке молодой, — она на работу входит как на светский бал, кому повезло, тот на «балы» в НИИ идет, или, еще лучше, в магазин, или еще — в Институт красоты, или на студию. А кому больница досталась? Им, бедным, как? Не одеваться и кольца не надевать, не пудриться и не краситься, а где замуж выйти и вообще общество иметь? Прости, злой я стал старик, но не могу. Такой плавающий парусник никогда не будет внимателен к больному, он ведь запачкается, понюхает что-то не то, увидит чего-нибудь не того. Так ведь есть выход — не иди в медучилище, не иди! Пусть тебе родители скажут — Наташенька, Глашенька, Пашенька, ты у нас красавица, ты у нас королева, тебе в артистки, или за прилавок в парфюмерию, или еще что-нибудь, или познакомят ее с достойным человеком и выдадут замуж, пусть она, бедняжка, не ищет развлечения на работе в больнице! Тут у нас тяжко и неприбыльно. Милосердие — талант, и судно больному человеку подаст как надо только тот, кто этим талантом обладает, а кто — нет, тот так подаст, что больной плачем заплачет. Я тут слыву злодеем, меня практикантки боятся — ух! — я им такие практики иной раз ставлю, что они кричат, что я им жизнь сгубил, и рыдают. Мамаши приходят, а у меня кровь кипит, и я молчу, как будто мне язык откромсали, — а мамаша щебечет, почему я к дочке придираюсь, девочка мечтает о медицине, вот тогда я высказываюсь, сильно высказываюсь — и мамашу ветром сдувает. А я этим птахам, парусникам будущим, может, наоборот, жизнь спасаю. Ничего толкового я тебе не написал, а наворотил черт-те что. Прости, друг.