Частные беседы (Повесть в письмах) - [9]

Теперь ты в курсе, кто и что. Расселись. Лариса Ивановна рядом со мною, развеселилась, раскраснелась, гитару взяла, спела «Утомленное солнце», «Как много девушек хороших», «Журавлей», наверное, для меня, моей категории. Я подтаял окончательно, и все, вижу, тают, потому что очень хочется людям устроенным, чтобы «состоялась пара». Даже дама-манекен милостиво смотрела, хотя с некоторой настороженностью — не надо ли оскорбиться на то, что я избрал не ее, а Ларису Ивановну, хотя даме-манекену я не нужен и, по-моему, антипатичен. Но тут моей судьбе напакостил Дамир Кириллович. Как, спросишь? А так. Пришло время о нем тебе рассказать. Этот чопорный, пожиловатый, задумчивый господин оказался вулканом огнедышащим, да каким! Открылось это для меня внезапно, все остальные знали и как-то до времени его нейтрализовали, я чувствовал, что он порывается что-то сказать именно мне, но каждый раз кто-то вступал в беседу и он был вынужден замолкнуть. А тут Лариса спела песенку о Сольвейг, прибежавшей на лыжах, и Дамир взвился как джинн и завопил, что все сейчас устроит, что теперь или никогда! Что я должен увидеть его «Норвегию». Приволок «дипломат», сумку спортивную, судорожно высыпал гору слайдов, магнитофонных пленок, развернул портативный экран, и через секунду мы сидели в полной тьме и смотрели на какие-то дома и улицы. Норвегии или Калуги, не поймешь, и слушали заунывный Дамиров речитатив с пленки. Есть невозможно, пить тоже, ни выйти, ни встать — нельзя. Дамир рычит как тигр, выключает маг, хватается за экран, бросается собирать слайды. Все вежливые, милые люди, останавливают его, просят продолжать, он свирепо сверкает огнедышащим глазом, снова свет гаснет и просмотр продолжается. Длится он, Витвасек, два часа. В полной тьме, при полном молчании, нешевелении, нехождении (даже в туалет). Когда зажегся свет, все красными глазами безумно глянули друг на друга. Хаким убрал свою руку с руки Наташечки (хоть они немножко развлекались). Сегодня мне рассказали про Дамира. Опять что-то неизведанное. Дамир обожает одну-единственную вещь на свете (кроме химии) — страну Норвегию. Почему? А кто же это знает и узнает! Обожает. И этим все сказано. Когда случайно касаются ее в разговоре, вот как сегодня, становится огнедышащим вулканом. А так — потухшая сопка или болотце с ряской. Говорит он о Норвегии нараспев, поет, и называет ее только — МОЯ НОРВЕГИЯ. А был он в Норвегии всего раз, туристом, давно, — полюбил навеки. Теперь его задача — собирать слайды. Всех, кто едет за рубеж, он спрашивает: куда? и если оказывается, что человек едет, к примеру, в Швецию — близко! — Дамир молча, нежно, страстно, моляще смотрит на него, и товарищ, смущаясь и ругаясь про себя на чем свет стоит, начинает вспоминать, кто же из его знакомых в ближайшее или отдаленное время едет в Норвегию, и оказывается, кто-то у кого-то едет, и человек клятвенно обещает, что тот, другой, через другого, обязательно привезет слайды. Дамиру ничего более не надо. СЛАЙДЫ. И привозят. Но вот странно, слайды почему-то показывают одну и ту же улочку и какой-то пакгауз, грязный и закоптелый. Мне что-то сдается, что тот, кто снимал, вспоминал, матерясь, в последний момент о странной просьбе дальнего знакомого и снимал что-то по дороге в аэропорт, по странной случайности время и путь сходились и снимался один и тот же пакгауз и одна и та же улочка. А может, и не Осло это? А действительно Калуга или Свердловск или еще что — где живут разнообразные фотокоры Дамира. Но это страсть, и я хоть и посмеиваюсь вроде, а уважаю. У Дамира тысяча слайдов, сотни записей его рассказов о Норвегии — а на самом деле о его любви, — и он член уже какого-то любительского общества, и, кажется, скоро его пригласят в благословенную страну Норвегию — там тоже узнали о нем. И теперь он сам снимет свой пакгауз, если тот, конечно, находится в Осло. Свой баул со слайдами он таскает как коммивояжер, всегда пожалуйста, вдруг да удастся протыриться. И протыривается. В тот вечер он, оказывается, специально для меня пришел и принес Норвегию. Его не пригласили, так он сам пришел. Узнал и пришел. Как просветитель, миссионер к аборигенам, а они его (то есть мы) чуть не съели. Уважаю, но как же тяжко сидеть два часа недвижно и слушать что-то во тьме кромешной и смотреть туманные картинки. Когда сеанс закончился, оказалось, что для еды и питья времени нет, надо расходиться. Конечно, я мог бы и на такси, попозже, посидел бы еще с Ларисой Ивановной, она этого хотела, и я был не прочь, и все страстно хотели, но Дамир прицепился ко мне и велел мне сделать свои замечания и заключения, а когда я сел к столу, чтобы холодного кофе хлебнуть, он угнездился напротив, и так засматривал мне в глаза, и так взыскующе расспрашивал, какой кадр я считаю лучшим, что я отхлебнул глоток, подавился и сказал: пакгауз. Я думал, что отхлещу его этим, а оказалось, попал в десятку. Верно! — Дамир вспыхнул, как маков цвет. Сразу видно международника! И начал мне объяснять, почему я прав. О боже мой! Я вскочил, увидел в глазах Ларисы Ивановны почти что слезы и бежал, как заяц от орла, от Дамира и его Норвегии, а он мчался за мной по лестнице, перескакивая через две ступени, и ревел: ну, а еще какой лучший, какой!!! Я спрятался от него за углом и, когда он буйно промчался мимо, — видимо, желая захватить меня в метро, — я вышел из-за угла и грустно посмотрел на оранжевый Ларисин огонек. Прощай, Лариса Ивановна, не до свидания. Я понимал, что больше ничего не произойдет, все должно быть точно выверено по времени. Не сейчас — значит, никогда. Есть такая формула в жизни. Оранжевое окошечко покоя во тьме. Вот такой роман, Витвас, друг мой бесценный. Но думаешь, мои бездельные гуляния на Ларисином окончились? Ничуть. Прихожу я домой, вернее, вхожу размягченный, чуть раздосадованный, в общем, в приятном состоянии неслучившегося, но свершенного, вхожу, значит, в свою обитель и вижу, что это вовсе уже не обитель, а нечто совсем другое. Должен тебе сказать, что как-то я дал второй ключ своей замечательной племяннице Ирочке, она поступила в институт, ей надо было заниматься, а у моей сестрицы характер. Ирочка с ней законфликтовала и попросила у меня ключ — заниматься. Ну я и дал запасной. Все мило и хорошо, но иногда я отмечал, что кто-то бывает, и не в одиночестве — кофе уменьшается, бальзамчик рижский тоже, сигаретами попахивает. Я спросил Ирочку, она немного заерзала и сказала, что да, заходит с подружками. А как, говорю, конфликт? Оказалось, продолжается и углубляется и ключик ей нужен. Ну что ж, ключ я ей оставил, только сказал, что маман надо бы об этом сообщить. Ирочка прямо смотрит мне в очи и говорит, что мама знает и очень довольна тем, что Ирочка дружит с дядей-учителем. Знаешь, сестрица моя — архитектор, и там проекты в воздухе реют и никто ей, по сути, не нужен. В этот день Ирочка сильно интересовалась, когда я приду, я спроста и сказал — а может, и не приду (была мысль, что скрывать — была…). Вхожу — дым коромыслом, в самом прямом смысле, да и ведра полные. Холодно, дымно, темно-неуют, фигуры какие-то скачут, музыка гремит, как на разбое. Из дыма и гама вырывается Ирочка, виснет у меня на шее и шепчет, чтобы я не ругался, что это ее друзья отмечают чей-то день рождения. Никто меня в расчет не берет, пляшут, вопят, и только (другое совсем дело, чем у Ларисы Ивановны, другое). А Ирочка и сигаретами и бальзамом (остатки у меня были) ароматизирует и шепчет в полном восторге, что сейчас представит меня как Стаса-переводчика и что я обязательно должен за ней ухаживать назло кому-то, не понял кому. А народ пляшет, не разберешь, сколько девочек, сколько мальчиков, все в джинсах, маечках, свитерках, стриженые или лохматые… Ирочка продолжает мне шептать, что идея самая что ни на есть, что я — красавец и молодой и что все девчонки сейчас влюбятся, а мальчишки от зависти заглохнут. Не успеваю я ответить, как Ирочка визжит на всю комнату, что это Стас-переводчик, ее приятель. Итак, Витвас, после вполне достойного скромного педагогического ужина я стал «Стасом», красавцем и переводчиком, видимо, так — тридцати с небольшим, с ранней сединой и мужественными морщинами! Все притихли, а я глянул в зеркало на себя в полутьме, и вдруг мне показалось, что я действительно Стас-переводчик, и что время умчалось назад, и я только недавно получил прибавку к зарплате, и сейчас отмечаю ее со своими. Со мной произошло что-то непонятное — Я СТАЛ Стасом, проник через щель в чуждый мир, и никто не догадался, что я — лазутчик, переодеваха, а не настоящий их человек. Ну, сказал я голосом Стаса-переводчика, чего выпьем? На меня набросились девчонки и потащили к столу. Навалили на тарелку какую-то рыбу, дикого вида, с одними колючками, без мяса. Им все равно, что есть, то есть все равно, чего не есть. Курят и выпивают понемножку, а рыба там лежит, муляж или лошажья грива — все равно, надо, чтобы на столе стояло, как икебана примерно. Ирочка моя счастлива, нога на ногу, кокетничает вовсю, танцевать потащила. И я, Стас-переводчик, начинаю с ней отплясывать самые что ни на есть современные танцы, джок и рок — это я умею. Мне, если уж откровенно, эти танцы нравятся, они очень сильное самовыражение, выплеск эмоций, всего, что в тебе накопилось и улеглось свинцовой чушкой. Ирочка мне опять шепчет, потанцуй с Алькой, она скучает, ее один тип наколол, не пришел, вот она у окна стоит… Что ж, Стас — парень деловой, если девушка скучает, почему бы ее и не развеселить. Походкой «пеликана» идет он, красавец и молодец, к окошку и начинает светскую болтовню типа — а Вы что же не танцуете? — с девчушкой лет так двадцати, маленькой, светленькой, стриженой, с глазками и ресничками, в джинсиках небесного цвета и такой же маечке, а на шейке побрякушка со знаком зодиака. Танцуем. Танго. Беседуем. Она как-то подозрительно на меня поглядывает, я начинаю ежиться под этим изучающим взглядиком. Но беседует мило, рассказывает. Вообще-то ее зовут Валентина, но в детстве (вчерашнем…) она не выговаривала это имя и звала себя Аля, так и пошло — Аля. Валя ей вообще не нравится. Ей не скучно, а просто болит голова и нет ли таблетки анальгина. Таблетки есть, на кухне, и мы с Алей отправляемся на кухню, где горит верхний свет, и я даю ей таблетку. Аля стучит зубками, разгрызая таблетку, и рассматривает мой цветной кафель над плитой, хвалит (а кто здесь живет, она знает?). Вбегает Ирочка и уже в совершенной эйфории сообщает, что в меня все влюбились, Але же говорит, что я хотя и Стас, но ее дядя, и сообщает, как нечто шикарное и невероятное, что мне — полтинник (то есть пятьдесят лет!). Вот тебе и Стас-переводчик. Аля смотрит на меня остановившимися глазками, она не может понять, как же такой старик притупил ее бдительность и она с ним не только танцевала, но и побежала на кухню пить таблетки — выпить таблетку «от головы» на кухне — это уже акт признания и даже кое-какой дальнейшей истории. А Ирочка вне себя от восторга. И я вне себя, только от иного. Игра так игра. Или, как говорится, вот бог, вот порог. Я, конечно, не сказал так, но крепко об этом подумал, и на лице моем эта дума отразилась. Рассердился я: славно мне было в гибкой юной шкурке переводчика Стаса. У Ирочки что-то там сварилось в головенке, и она запричитала, ой Стас, давай еще погуляем! И тогда я поднапрягся, поднатужился и уже при всех открытиях стал снова Стасом, СВЕРХ-СТАСОМ, потому что все швы были видны и время засечено. Вперед, за старых ослов — в бой! Один на один, дуэль, и никаких возражений. До трех плясал я, пил, курил и ухаживал за Алей. Выбрасывал коленца. Наконец в три все разошлись, остались Ирочка и Аля, сели пить кофе на кухне, тихо, по-семейному, я разболтался как школьник, рассказал о нас с тобой, что-то о юности, но будто это было совсем недавно, Пыльве, Яновне. Аля слушала молча, раскрыв свои небольшие светлые глазки, а Ирочка попивала тихо кофе и позевывала. Ну, вижу тебя, Витвас, вижу, что ты там замыслил. Мол, совратил девчушку. Нет и нет. Завуч я или не завуч? Завуч. А разболтался, так ведь славно! Попили мы кофе, и девочки мои уехали на такси по домам, я их деньгами снабдил. Заснул мгновенно, как в детстве. Влияют идущие от окружающих флюиды, идут они резво, и ты наполняешься ими, как парус ветром.