Частное расследование - [56]

— А я не знаю вас. Я в доме-то у Грамова бывал.

— Я — муж Марины. Мы поженились после смерти самого.

— Маринин муж, ага. А как она сама?

— Она погибла. Две недели назад.

— Так-так.

Турецкий удивленно замолчал: известие не произвело на Вощагина ни малейшего впечатления.

— Так-так, — повторил Вощагин. — А вы теперь, значит, ну, с маленькой остались. С Настенькой, по-моему?

— Нет. Настенька погибла тоже, Илья Андреевич.

Вощагин снова не удивился. Он только стиснул зубы, и на его лице выступили вдруг неяркие темные пятна.

— Вам нехорошо?

Вощагин молча лишь покачал головой.

— Что делают. Что делают, — еле слышно прошептал он и, помолчав, пояснил затем Турецкому: — Это я так. О другом. Да.

Оба молчали. Пауза грозила затянуться навек.

Неожиданно Вощагин встрепенулся, будто очнулся от сна:

— Так. Хорошо. А вы с чем пожаловали к нам, простите, забыл имя-отчество?

— Александр Борисович.

— Рад познакомиться. Вощагин Илья Андреевич. Чем могу быть полезен?

— Честно говоря, мне хотелось бы уяснить для себя по возможности наиболее глубоко, чем занимался покойный Алексей Николаевич Грамов? Каких результатов достиг? Где потенциально они могли бы быть использованы? Где и для каких целей?

— На ваши вопросы, к сожалению, ответить невозможно. — Вощагин в бессилии развел руками. — Это слишком долгий разговор.

— Ну, время у меня есть. Как долго надо говорить?

— Если вкратце, то месяца четыре.

— Нет. Таким я временем не располагаю. Мне бы как-нибудь сжато, ну, как в отчетах пишут. В три строки, в четыре предложения.

— В четыре предложения вам все расскажет наш директор. Он умеет. Я — нет.

— Он мне уже рассказывал, но я не удовлетворен.

— Это уже другой вопрос — ваше отношение.

— Может быть, вы все-таки попробуете, не в три, конечно, предложения, но в полчаса, ну, в час, — любое разумное время, которым вы располагаетр.

— Я вам отвечу на вопрос вопросом. Вы можете, любезный Александр Борисович, мне рассказать про вашу жизнь? Минут за двадцать? Нет? Ну, про первую любовь. За полчаса? Поведать о своих родителях — объемно, всесторонне, мне надо глубоко — минут за сорок? Как вам?

— Илья Андреевич, вы не обижайтесь. Мы, может, так поступим — я вам задам вопросы, частично глупые, наверно, а вы попробуете мне ответить. А я попробую понять ответ. Затем спрошу еще. Ну и так далее.

— Ну что ж, попробуйте. Я постараюсь.

— Вы постарайтесь только говорить попроще, ведь я не специалист. Мне требуется, чтобы все, как для детского сада. Или около.

— Вы понимаете, любезный, все, что делал Алексей Грамов, всегда удовлетворяло именно этому принципу. Феноменальной простоты. Понимаете? Алексей Грамов, ваш тесть покойный, которого вы, к сожалению, что называется, уже и не застали, был фантастическим умельцем подбирать с поверхности, так сказать. За это уменье взять, процентов так на пятьдесят, его и били. Взять очевидное. Но недоступное всем остальным. Понятно?

— Не слишком.

— Ну хорошо. Вот карандаш. — Вощагин положил перед Турецким карандаш. — Лежит перед глазами. Но его никто не видит. Приходит Грамов. Говорит: вот карандаш, чего вы ищете? Вот он. На столе лежит! Сначала все обалдевают: смотрите, точно — карандаш! Да как же мы-то не заметили? Ну, домовой глаза отвел! Ах, Грамов умница! Ну ты глазаст! Ты, Грамов, гений! И прочее. Потом все говорят почти все то же, но с несколько иным оттенком. А именно: вот Грамов карандаш нашел при нас, мы сами видели. Мы все искали карандаш и благодаря в первую очередь усилиям Алексея Николаевича Грамова нашли его! Мы с Грамовым нашли на столе карандаш. Ну, Грамов, гений, конечно. Ему-то карандаш не нужен в общем-то. Да, он себе еще найдет. Фломастер. А нам немного — докторскую написать бы. И хорош. И под корягу, до конца бы дней! Да вот беда, писать-то докторскую нечем нам. Спросите Грамова, он, может, присоветует чего… Ах, Алексей, ты не подскажешь нам по-дружески, чем докторскую нам бы написать на тему обнаружения карандаша. Алешка, подскажи, будь другом! Пожалуйста, возьмите карандаш. И так до бесконечности. Вы поняли?

— Да, понял. Как иносказанье. Но это очень неконкретно.

— Да это я всего лишь высказался на тему простоты как стиля Грамова.

— Его, должно быть, коллеги в душе ненавидели?

— И да и нет. Ну, большинство панически боялось. А некоторые, ваш слуга покорный например, — использовали. Использовали беспощадно. Дыра? Затык? Провал? Пойдемте к Грамову. Он может все. Любое. Пока он был жив, мы горя все не знали. Он мог себе позволить наплевать на всю политику, другому бы четыре раза голову открутили, ему же все сходило с рук. Он был любезен до услужливости и был фантастически независим. Порою просто хам. А впрочем, да, за это его ненавидели. За независимость.

— Мне ваш директор говорил, что он занимался меди цинской диагностикой.

— Да, занимался и диагностикой.

— Он что-то делал не по теме, что можно было бы использовать, скажем, в интересах государства? В практических делах? Сугубо житейских.

— Он только этим, в сущности, и занимался. Грамов был практик до мозга костей. Хотя и теоретик был крупнейший. Чтоб вам понять, попробуйте представить такую помесь: Эйнштейн вместе с Эдисоном. Представили?