Частная жизнь - [29]

-- Но это же глупо! -- недоумевала Марта, -- компания ведь принадлежит ему. Если компания теряет выгодный контракт, то это значит, что он теряет деньги!

-- Господи, Марта… ну сколько же тебе повторять… Это не бизнес. Это личное.

Тяжело и как-то печально вздохнула, пожала плечами и устало добавила:

-- Ну при чем тут деньги?..

…Марина проснулась от того, что замерзла. Потянулась к Марте, но рука лишь скользнула по холодной простыне.

Она мгновенно открыла глаза. Сна как не бывало.

Комната, как и постель, была пуста. Марина не испугалась и не удивилась. Она вдруг сразу поняла, где и с кем Марта.

Она накинула халат и тихо вышла из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь. Слава Богу, что ни двери, ни полы в их доме не скрипели.

Марина была уверена, что Марта внизу, в гостиной – вместе с Джулией. И не ошиблась. Она остановилась на лестнице, прижавшись к стене и стараясь дышать как можно тише. Те, внизу, были совсем рядом, совсем близко.

Марта стояла на коленях перед камином, ворошила кочергой слабо вспыхивавшие поленья. Потом прикурила сигарету, повернулась к Джульетте, не поднимаясь. Свет они не зажгли, и в комнате было темно. Только огонь камина освещал ковер и Марту: ее голые ноги, ее строгое красивое лицо, ее напряженные руки, ее тонкую шею.

Она знала и даже любила эту привычку Марты ходить по дому лишь в белой, именно белой мужской рубашке и длинных белых шерстяных носках, с голыми ногами. Но сейчас эти длинные, стройные, красивые ноги, просто умопомрачительные ноги не вызывали ничего, кроме раздражения.

Это привычное в своей нарочитой случайности кокетство, которое всегда было так кстати, которое всегда так нравилось ей в Марте, всегда так приятно тревожило, волновало, рождало огромный странный ком где-то внизу живота, который имел обыкновение рассыпаться, растекаться по всему телу, волной поднимаясь к горлу, туманить голову, сейчас это столь любимое ею Мартино кокетство причиняло лишь смутную, странную, ничем не объяснимую боль. И боль эта стремительно росла, становясь острее и больше, захлестывая ее всю.

Марина видела, как Марта орудует кочергой, как красивы и сильны ее движения, видела напряженный изгиб ее тела, тонкую изящную шею в распахнутом вороте скорее расстегнутой, нежели застегнутой рубашки. Сейчас эти пальцы, эти тонкие красивые руки, эта шея, эти голые ноги – все это красивое гибкое тело, которое еще час назад было таким своим, так безраздельно принадлежало ей, стало отчаянно чужим. Как и женщина, которой оно принадлежало. И женщина эта, столь страстно любимая, даже сейчас, даже в эту секунду, в это мгновение, отчего-то вдруг перестала быть родной, быть ее Мартой, а была теперь совсем чужой, и не вызывала ничего, кроме злости и раздражения.

Марта оставила кочергу, встала и отошла от камина. Марина испугалась, что она сейчас сядет на диван рядом с Джульетой. И испытала дикое облегчение, когда этого не произошло.

Она поняла, что ревнует. Не так, как раньше. Раньше были легкие уколы, которые скорее бодрили, чем раздражали, рождали веселый азарт, а не злобу. Теперь она чувствовала, что ревнует злобно, жестоко, отчаянно. Так, как никогда раньше. Той дикой животной ревностью, на которую считала себя просто не способной, которой никогда раньше за собой не замечала, никогда не обнаруживала в себе ее признаков. Окажись Марта рядом, она бы, наверное, ударила ее.

Она не понимала причин этой ревности, не обнаруживала поводов. Лишь то, что Марта встала по-тихому и сидит здесь с Джульеттой, пока она там спит, должна спать… Просто почему-то была уверена, что они есть. Достаточно только чуть-чуть потерпеть и просто послушать. И она решила терпеть. Последние два года научили ее стойкости и выдержке. И она решила быть стойкой, и дотерпеть до конца.

Марта села в кресло, в котором накануне сидела Алена. Вытянула стройные ноги, потянулась с мучительным наслаждением, спросила как-то уж слишком равнодушно:

-- С этим ничего нельзя сделать?

Марина со все усиливавшейся злостью отметила, что Марта не поправила задравшуюся рубашку. «Вот дрянь…» -- беззвучно прошипела она.

А Марта тем временем и вовсе положила ноги на журнальный столик. Рука, в которой была сигарета, свешивалась с подлокотника кресла, второй она подперла голову.

-- Пока не знаю. Лучше уточнить. Но что-то мне подсказывает, что нет. Я думала, прикидывала… Пока ничего не вырисовывается.

Марина не видела лица Джульетты, потому что та сидела к ней спиной. Слышала лишь голос, совсем незнакомый, совсем чужой. Если бы она сразу не увидела ее, если бы сразу не узнала, то подумала бы, что это какой-то совсем другой человек.

Джулия говорила тихо, ровно, спокойно. Без обычных шуток-прибауток, без резкостей, без грубостей, без единого матерного слова. Даже тембр голоса был какой-то совсем иной и, что удивительно, необыкновенно приятен. Она говорила с Мартой, словно успокаивала, словно уговаривала, словно утешала. И Марина, даже еще толком не сообразив, о чем именно они говорят, что именно обсуждают, ощутила вдруг жгучий яростный гнев. Новая Джульетта раздражала еще больше, потому что теперь стало совершенно очевидно: все, что было раньше, было притворством.