Частная кара - [66]

— Все видели?! Все! Мое!..

— Открывай, — требовал детина.

Мужик превращался в соляной столб — в руках пиковая дама.

— Не играй, — говорил кто-то назидательно, а детина уже потрошил проигравшегося.

— Ми-и-или-ци-и-и-я-я-я! — отчаянно неслось по рынку.

Милиционер Красавин моментально вспоминал о своих обязанностях, спешил на помощь, но было поздно.

Пьеса окончилась. Театр закрылся.

...Через речку Лопасню перешли по новому пешеходному мосту. Существует он не менее полутора десятилетий, но для меня все еще новый.

В пору детства почти там же, где сейчас бетонный мост, существовал деревянный рубленый, прикрытый от ледохода мощными быками, тоже рубленными из цельных бревен и окованными по волнорезу черным железом.

В летнюю межень под тем мостом хорошо удился настырный окунь, клевали густерка и плотва, а иногда по дури хватал наплавную мушку крупный голавль.

Отец мой был отчаянный рыбак и чуть ниже моста, на обрывчике, поймал на перекидушку громадного шелеспера.

Рыбной на удивление была река Лопасня, а в ее притоках водились крупные раки.

Там, где начинается нынче пешеходный мост, стояла голубенькая пивная, в просторечии — «Голубой Дунай». Буфетчица тетя Зоя легко верила в долг, торгуя разнообразными бутербродами и бочковым, густо пахнущим каленым ячменем пивом. Вязкую горечь первой кружки ощущаю до сих пор так ясно, будто это было только вчера, а не тридцать лет назад.

Тут и читал я землякам свои стихи, находя первое признание и славу.

А чуть дальше, на этом же берегу, стояла кузница, внутри которой гудел рыжий огонь, всхлипывали меха и звонко кричало железо.

Местные старожилы поговаривали, что тут однажды ковал коней и ремонтировал тарантас, проездом в Ясную Поляну, Лев Николаевич Толстой.

А я отлично помню, как местный кузнец, по-моему дядя Роман, в длинном кожаном фартуке подходил к лошади, наговаривая ей что-то.

Крупный, ухоженный рысак прядал ушами, дядя Роман поднимал легко его ногу, клал себе на колено, продолжая что-то приговаривать. Конь слушал воркотню, водил влажным глазом, а коваль прикладывал к копыту подкову и одним ударом вгонял плоский гвоздь в роговицу, потом другой, третий, и легонькая дрожь катилась по лоснящейся шкуре коня.

Мы шли мимо древних ив, которые начали умирать еще на моей детской памяти. Обламывались под ветром, обнаруживая мощные дупла, в прах побитую сердцевину, но все же вновь кустились и зеленели каждую весну, давая новые побеги от старых корней. У некоторых стволы не обнимешь и в три обхвата. Живы по-прежнему старые ивы.

А парк, который я помнил в самой силе и расцвете, почти вымер. Но по-прежнему громадными ступенями спускались к реке зеркала прудов.

Уверен, что этот каскад один из самых старых и примечательных, сохранившихся в таком виде доныне. Он все еще являет миру красоту человеческого деяния, напоминая о том, что людское назначение отнюдь не в разрушении и уничтожении всего живого, а совсем наоборот.

Удивительно мудро журчала вода, перетекая из одного пруда в другой. И это падение воды начиналось с колодца, который когда-то называли Святым или Барским.

Живая струя выбегала из-под крутого угора, на котором покоился Зачатьевский храм. И я помню нечто таинственное, скрытое от солнца и дневного света, и чуть-чуть сумеречное, прикрытое зеленым крылом буйно растущей бузины, а еще глубже светилось чистое-чистое, и катилась по этому чистому прозрачная вода.

Я питаю к этому месту благоговейный не то чтобы страх, но непреодолимый трепет. За всю жизнь только однажды спустился к колодцу по щербатым известковым плитам, робко касаясь деревянных поручней...

Мы шли мимо прудов, мимо погибающих старых деревьев тропинкой вверх под сытое карканье ворон.

А мне слышался все еще грачиный грай, который каждую весну поднимали тут добрые птицы.

Сейчас подле большого каменного дома на взгорье, куда мы шли, не было почти старых деревьев с грачиными гнездами.

В этом здании прошли мои школьные годы от второго до десятого класса.

Просторный дворянский дом, постройки восемнадцатого века, тогда еще был жив и, несомненно, по-своему влиял на мое формирование.

Теперь я понимаю, что и эти окна в актовом зале, где бывший балерун Большого императорского театра Михаил Романович Костромской, тогда школьный бухгалтер, преподавал нам уроки бальных танцев; и зала с колоннами, где все та же тетя Зоя, Зоя Васильевна Колачева, открывала на большой перемене буфет в военные годы и где старшеклассники при настоящих свечах, сохранившихся чуть ли не с пушкинских времен, играли последний акт «Горя от ума», а мы, зрители, не были отделены от них ни рампой и ни подмостками, как бы тоже находились в том времени и, затаив дыхание, чтобы не мешать, слушали удивительное грибоедовское слово. Об этом я вспомнил в Кракове в «Старом театре», точно так же соприкасаясь со словом Мицкевича в его «Дзядах», а теперь думал о том давнем школьном новаторстве, захватившем нынче лучшие театры мира; сводчатые потолки в раздевалке как-то наособицу влияли на меня, и крохотные окошки мезонина, который называли мы голубятней, и анфилады соразмерных комнат, которыми становились наши классы, когда в новогодние вечера распахивались двустворчатые высокие двери и можно было свободно фланировать почти по всему зданию в какой-либо маске или карнавальном костюме.