Частная кара - [64]

В парке стояли скамейки, и на берегу реки Лопасни играл духовой оркестр.

В год, когда снова был разрешен запрещенный праздник новогодней елки, отец в канун забрался на ель подле большого пруда и отпилил верхушку.

Тогда я впервые испытал боль от боли, причиненной дереву. Она и сейчас сохранилась во мне. Смерть дерева воспринимаю равно как и смерть животного.

— Ей совсем не больно, — уговаривал отец. — Она будет еще красивее.

Ель не погибла. На ней выросли две вершины, и дерево до сих пор живо — единственное оставшееся от Рюменского парка.

Но в тот зимний день шли мы к Гончаровскому.

Наш город, снова обретя древний статус четверть века назад, все еще строился. Все в нем было начерно, все разбросано, разрыто, и башенные краны не группировались в каком-либо одном квартале, а возвышались в самых неожиданных местах. Эта случайность строительных объектов сразу же кидалась в глаза.

Дворец «Дружба» одиноко громоздился на открытом бугре, выходя фасадом на Регенератный завод, и внешне напоминал фабрику-кухню, которые одно время строили по большим промышленным городам, хотя внутри, я это знал, был очень удобен, просторен и даже роскошен. Но в окружающий ландшафт не вписывался.

Посреди жилого массива, за речушкой Теребенкой, отравленной сточными водами, забросанной житейскою рухлядью, металлоломом и старыми автопокрышками, нелепо торчала труба городской бани, выстроенной еще в начале сороковых годов, а рядом поднимались уже потрескавшиеся и облупившиеся современные блочные близнецы. Чуть левее тянулся пустырь, разрезая еще один жилой массив линией высоковольтной передачи; там, без видимого порядка, кучно теснились казарменно-однообразные пятиэтажки. Отсюда, с холма, был виден парк, куда мы шли.

Темнели на снегу деревья, белела свечкой в серой глубине неба церковь; сбегала к реке Зачатьевская слобода, светлели широкие квадраты прудов и все еще ясное русло реки Лопасни.

И вдруг я понял, что мир моего детства был удивительно соразмерен на этом ландшафте.

Я увидел старую Лопасню, какой она, вероятно, стала спустя время после Олегова кормления.

Длинные, вдоль старого тракта, слободы как бы уравновешивались слободами, идущими поперек от речки Жабки к Теребенке, и двумя отдельными сельцами — Старобадеевом и Садками.

Все это, сбегая с поклонной горы, стремилось к реке и мосту. А там, с супротивного берега, одной длинной слободой спускалось к мосту Зачатье.

Мне всегда казалось, что парк, старинный большой дом, церковь с высокой колокольней, которая завершалась легкой ротондой, древний погост находятся как бы на отшибе, не соприкасаясь с Лопасней. А тут вдруг открылось совсем новое: церковь уравновешивала и завязывала необычный, на первый взгляд, архитектурный ансамбль. Достаточно было провести прямую, соединив храм на садковском юру, еще сохранившийся, с Бадеевом, где обязательно должна была быть в прошлом церковь, как получался излюбленный в древней русской архитектуре треугольник с острой вершиной на Зачатьевском погосте.

Мы шли в парк, минуя глубокий и когда-то живописный овраг, на дне которого протекала родниковая Теребенка. В весенний паводок воды ее поднимались высоко, заливая береговые свалки́, крутые глины, мергели, известняки, вымывая под корнями старых раскидистых берез глубокие пещеры, в которых мы, мальчишки, прятались летом, играя в казаков и разбойников.

Игра эта была любимой у лопасненской малышни, ребята постарше увлекались лаптой, а у молодежи входил в моду волейбол.

Тогда еще сохранились поперечные слободы древнего посада, а над самой Теребенкой стоял крытый соломой ток с конной молотилкой.

Я работал там в военные годы, сначала погонщиком коней, потом подборщиком соломы. Надо было граблями сгребать промолоченные стебли, собирать в навильники и относить за ток. До сих пор слышу, как дробно стучит вымолоченное зерно в ряднинку, как медленно растет его ворох и скользко ползет золотая солома.

Однажды я пришел на ток в старых отцовских сапогах, ноги мои свободно болтались в широких голенищах, и туда невзначай попадали колкие зерна ржи. Было очень больно и неприятно, но я не вытряхивал сапог.

До дома едва дошел, часто останавливался, плакал, страшась больше всего, что кто-нибудь догадается о причине моих страданий.

Ноги стер в кровь, и они долго еще не заживали, а бабушка натрясла с портянок и сапог три горсти зерна.

Вкуса той жиденькой похлебки не помню, но стыд за нечаянно украденное жег меня и был самой сокровенной тайной.

Спустя четверть века я рассказал об этом одному из моих товарищей.

— И у вас тогда ничего-ничего в доме поесть не было?.. — спросил он.

— Нет.

— Попросил бы — дали... А с сапогами кто придумал? Бабушка, да?

— Нет. Сам. Но она, по-моему, поняла, когда я утром обувался.

Просить что-либо на Лопасне было зазорно, считалось это самым последним. И люди друг другу помогали, не дожидаясь просьб. Видели нужду другого и помогали. Такое помню. И картошку, которую вдруг привез дядя Андрей, и муку, принесенную тетей Маней, и еще малые необидные подношения, которые, может быть, и уберегли в те роковые дни нас на земле.