Частная кара - [65]

В позднюю осень того года мы с бабушкой моего друга искали в этих слободах кладовщика, чтобы получить хлеб, заработанный на трудодни. У меня за плечами был холщовый мешок, у бабушки Дуни сума через плечо. Мы ходили от дома к дому, выспрашивая, где кладовщик. И вдруг от одного из них мой сверстник, указывая на нас пальцем, исступленно закричал:

— Ага! Ага! Побираешься! Куски собираешь!

Не могу до сих пор понять, почему он так радовался, так торжествовал, вообразив, что мы просим христа ради. Но я впервые испытал чувство истинного позора и мучился, что другие поверили.

О том, унесенном в отцовских сапогах зерне я пытался написать стихи и даже сочинил их и прочел однажды землякам.

— Да-а, — задумчиво сказал один из них, посасывая пиво (стихи я читал в закусочной). — Впечатляюще. А знаешь, что, — он назвал фамилию одного из моих соучеников, — мамаша его с этого тока мешками зерно по ночам возила...

— Не может быть!

— Может... Только забылось это! А так оно и было...

Чуть повыше тока на изволок лежал знаменитый лопасненский рынок. В месте пересечения трех дорог, с Бадеева, Садков и Зачатья, была когда-то широкая площадь с коновязями, прилавками, лабазами и магазинами.

В войну на все Подмосковье славились три рынка — Лопасненский, Серпуховской и Подольский. Народу сюда съезжалось уйма, и рынок выхлестывался на улицы. Среди пестрых толп шныряли мошенники, воры-гастролеры, гадалки, ходил важно благообразный старик с морской свинкой, которая вытаскивала из ящика билетик с предсказанием, какой-то проныра в беретике на абсолютно лысой голове носил в запечатанной колбе черта. И черт тоже предсказывал, но как это происходило, не помню, помню, что в колбе, в мелких пузырьках газа, плавало какое-то существо, что у проныры висел на груди какой-то агрегат и от него несло подлой вонью.

На черта гадали охотнее, чем на свинку.

Неизменно в каждый базарный день на рынке появлялись игроки в три листика.

— Раз!.. Ехал черт на Кавказ, — кричал толстомордый детина-инвалид, швыряя на фанерку бубнового туза.

Фанерку держал худенький пацан с фальшивой фиксой, губы у него были тонкие, синие и всегда кривились, то ли он пытался улыбнуться, то ли гордился своей фиксой.

— Два — за ним ехала жена! — Детина накрывал туза пиковой дамой. — Три!.. — Рука замирала над фанеркой, и третья карта накрывала две предыдущие. — А ну-ка, посмотри!

Игрок одну за другой открывал карты и снова, почти в открытую, метал их на фанерку.

Надо было угадать бубнового туза, зажав карту пальцем, сказать:

— Мое.

— Твое, — соглашался детина. — А на сколько?

— А что ставишь?

— Играем на брошки, на плошки, на губные гармошки, — пел игрок и вдруг выпаливал: — Двадцать пять.

— Что? — не понимал зажавший карту.

— Тысяч, — говорил детина и лез за пазуху. — Отвечаю.

Наладившийся играть отдергивал руку.

— Ну и дурак, твое было, — говорил детина и открывал прижатую карту. — Туз бубен.

Зрители, которых всегда хватало около игроков, стонали:

— Эх ты! Лягушка!

— Свое счастье отпустил!

— Ведь видел же...

— Все видели, — говорил детина и швырял карты на фанерку. — Ну, кто еще?

Из-за спин вывинчивался малый в тельняшке, малокозырочке, с настоящей фиксой — блатной.

— А ну!

Завсегдатаи рынка знали, что этот — одна компания с детиной, но никогда не мешали дальнейшему.

А дальнейшее разыгрывалось так по-настоящему, так искренне, что и знавшие вдруг начинали сомневаться в подлоге.

Это был театр! Детина заторговывался, взвинчивая ставку, блатной бледнел, рука, прижавшая туза, дрожала, голоса у обоих менялись и тоже дрожали, глаза горели...

И толпу вокруг лихорадило. Шла стотысячная игра — и не было в том ни у кого самого малого сомнения.

Даже местный милиционер, Красавин, забывал про свои обязанности и стоял недвижимо с открытым ртом.

Вдруг пацан, весь напряженный, иссиня-бледный, с перекошенными тонкими губками, вздрагивал, и толпа в одно горло предупреждала:

— Гляди! Перекинет!..

Детина, мучнея лицом, опускал безвольно руки и вздыхал обреченно:

— Не имею...

Блатной открывал карту — туз бубен!

Зрители торжествовали, будто каждый из них выиграл по сотне тысяч, а блатной, веселясь и подмигивая, нагружал свои карманы банковскими пачками денег. Пачки эти были искусной подделкой-куклой, но народ верил — настоящие. И обязательно кто-нибудь с усмешкой спрашивал детину:

— Ну что, еще будешь играть?

— Давай попробуем, — с неохотой откликался тот и совсем непрофессионально метал на фанерку карты. — Сгорели мы с тобой, Санек, — говорил пацану и предлагал обреченно: — Ну, кто еще?..

— Давай, отыграешься, — благородно предлагал блатной.

— Иди ты...

— Мое, — кто-то поспешно зажимал пальцем туза, и начинался ленивый и осторожный торг.

— Давай в долю, — лез к играющему блатной, но его отпихивали.

Видели точно — туза зажал играющий, и тот не хотел никого в долю. Волновался, поднимал ставку. Деньги у него были, только что продал корову. Вот радость — одну продал, а выручит за двух. И про корову, и про деньги мужика детина все знал и торговался точно до той самой вырученной мужичком суммы.

— Не имею, — говорил он, а игравший выкрикивал: