Часть 1. Страны Дальнего Востока и Юго-Восточной Азии - [7]

Потенциальные возможности накопления капитала на традиционном Востоке были намного большими, чем в средневековой Европе (в которой норма сбережения в нормальные годы могла достигать 2–15 % национального дохода). В цинском Китае потенциальные сбережения были эквивалентны по меньшей мере 1/3 национального дохода страны. Вместе с тем природные катаклизмы, а также военные разрушения (требовавшие больших восстановительных работ и значительного фонда возмещения), равно как и грабежи, экспроприации, произвол и паразитизм деспотов, их наместников и чиновников, крайне дестимулировали производственные капиталовложения и технические инновации. В результате разрушений и пандемий XII–XV вв., а также утвердившихся впоследствии изоляционизма, консерватизма и обскурантизма многие полезные технологии и традиции были забыты и утрачены.

Начиная с XIV в. в Китае резко сократилось количество изобретений, а технологический упадок на Ближнем Востоке и в Индии обозначился в течение XII–XV вв. Производство железа в расчете на душу населения, достигавшее в Китае в конце XI в. 1,3–1,5 кг в год, в середине XVIII в. уже не превышало 0,8–1,2 кг (как и в Индии). Социально-институциональные (например, кастовые), а также экологические и ресурсные дефициты (непостоянство водного стока рек, вырубка лесов, нехватка тяглового скота и т. п.) привели к существенному отставанию стран Востока по уровню энергообеспеченности. Средняя энерговооруженность китайца уступала соответствующему показателю по Западной Европе в XIII в. в 2,5–3 раза, а в XVI в. – уже в 4–5 раз. В XVI в. в Передней Азии совокупный энергетический потенциал мельниц в расчете на душу населения был примерно в 1,5–3 раза меньше, чем в норманнской Англии конца XI в.

В силу изложенных выше обстоятельств размеры чистого производительного накопления были в целом весьма ограниченны. В могольской Индии даже в благоприятные времена доля чистого накопления в национальном доходе не превышала 0,8 %. (Это, пожалуй, даже меньше, чем в ранней Римской империи или в средневековой Западной Европе XI–XIII вв.) И хотя в отдельные периоды минского и цинского Китая указанный показатель, возможно, был больше, чем в Индии, он вряд ли достигал размеров чистого накопления в ведущих странах Западной Европы XVI–XVIII вв. (3–5 % их национального продукта).

Вероятно, что в таких условиях основная часть жителей азиатских стран, ограниченная, как правило, в других формах экономической адаптации, приспосабливалась к нестабильной и в целом неблагоприятной социально-экологической обстановке путем своеобразных демографических «инвестиций», осознанно или неосознанно стремясь к увеличению численности детей. Этот механизм социодемографической «компенсации», действовавший более или менее эффективно на протяжении многих столетий, при ослаблении мальтузианских факторов, сдерживавших рост населения, давал значительные сбои, что вызывало серьезные экономические, экологические и социально-политические последствия.

Демографические «вспышки», или «взрывы», подобные тем, что произошли в Китае в XVIII – первой половине XIX в., приводили к распашке всех возможных земель (включая неудоби), сведению лесов, ограничению поголовья скота, «конкурировавшего» с населением за ресурсы, а также тормозили распространение трудосберегающих технологий.

Во многих странах Востока к моменту появления европейских колонизаторов в целом наблюдался общественно-экологический кризис, обусловленный длительной экстенсификацией естественных (природных и трудовых) ресурсов в ущерб наращиванию исторически созданных (материальных, социальных и духовных) производительных сил. Сделанный вывод можно проиллюстрировать на материалах, отражающих эволюцию аграрного сектора. Сложившаяся во многих странах Востока система институтов предопределила то, что основная часть верхушечных слоев была слабо заинтересована (в силу ограниченности прав собственности) в сохранении и умножении производительных сил. Они нередко игнорировали реальные нужды земледелия, допуская разрушение и обветшание оросительных систем. (В большей мере это касается стран Ближнего Востока и Южной Азии). В то же время низы, доведенные до крайности налоговым гнетом и кабалой, не стремились, да и не могли в этих условиях существенно улучшить плодородие земель, а то и попросту оставляли малопродуктивные земли.

Вследствие интенсивных процессов, связанных с эрозией и истощением почв, деградацией ландшафтов для Ближнего Востока (в отличие от других регионов) было характерно абсолютное сокращение обрабатываемых земель: в Египте их общая площадь уменьшилась с 2,0–2,2 млн. га в конце XII – первой половине XIII в., до 1,2–1,3 млн. га в конце XVIII – начале XIX в.; в расчете на душу населения этот показатель понизился примерно с 0,50–0,55 до 0,30–0,35 га. В Индии последний индикатор сократился примерно с 0,50–0,60 га (первая половина XVII в.) до 0,35–0,40 га (1850 г.), а в Китае – с 0,4–0,5 га (вторая половина XI в.) до 0,18–0,22 га (конец XVIII – начало XIX в.). Произошло также уменьшение доли орошаемых земель. В Индии этот показатель, составлявший при моголах (XVII в.) около 5 %, в середине XIX в. не превышал 3–4 %. В Китае он понизился с 33–37 % в начале XV в. до 25–27 % в начале XX в. Средняя урожайность зерновых в Китае в XI–XVIII вв. увеличивалась, но затухающими темпами (с 14–16 до 18–19 центнеров с гектара), в Индии в XVI–XIX вв. она практически не изменилась (11–13 центнеров с гектара), а на Ближнем Востоке средняя урожайность сократилась примерно с 11–13 до 7–9 центнеров с гектара.